Второе пришествие инженера Гарина - Алько Владимир (бесплатные полные книги .TXT) 📗
Установился этот нуль-переход не сразу.
Вначале люди понаблюдали, как такое случается с животными. Кошки ли это были, или собаки, они входили в Щель как бы посрезно, т.е. передняя часть их туловища исчезала при этом, как тонет погруженный в молоко палец… и так до самой оконечности хвоста, чтобы затем вдруг вынырнуть разом… оказавшись на противоположной стороне, но несколько смещенным относительно вхождения. (Так относит по течению, на другой берег, пловца).
Первым человеком, вступившим в Щель, был, однако, полицейский – франтоватый молодой человек, насколько это было возможно при его службе. Вышло это само собой. Жарким и парным ветром (от той еще кровавой баньки), что дул порывами с гор, с головы его сорвало фуражку, прямо на проезжую часть… та покатилась обручем – вдогонку он, и так, шаг за шагом, в мельтешении ног… полицейский и не заметил, как вошел в переливчато-дымчатую полосу, и мгновенно перенесся на противоположную сторону улицы. Постояв там, как ни в чем не бывало, он нахлобучил поглубже фуражку, козырнул всем любопытствующим и отправился по каким-то своим обязанностям.
Опыт перехода моментально был воспринят:
Одни входили в Щель, словно в прохладную воду, с тихим повизгиванием (это касательно барышень), другие – молитвенно сложа руки (больше пожилые люди), третьи – совсем отчаянные – бросались, как вскакивая на подножку трамвая на полном ходу.
Ничего страшного не происходило, – за исключением того, что каждый из переходивших оставался как бы в собственной системе отсчета (выражаясь языком новейших физических теорий). Другое дело, что по ту сторону Щели, эту точку зрения им приходилось еще отстаивать. Так те, кто приходил из меньшей части города (с хлебобулочным производством и школой), свой прожитой день трактовали как смелое предвидение и «отрыв» от действительности; те же, кто прибывал из центра на периферию, – день сегодняшний восстанавливали, как бы по свежей памяти, не понимая, что живут в настоящем. Изворачиваться же приходилось властям. Как будто мало было камнепада, пожарищ, личных утрат, – оставалось еще ждать мора, наподобие того, как в средние века, да старуху с косой, ибо первые мистические знаки уже были возвещены.
*** 94 ***
В тот злосчастный день (обычный в череде после взрыва в горах), бургомистр Хенке заседал в ратуше, в своем рабочем кабинете. И если не был он уже на улицах городка, в толпе растревоженного люда, или в узком кругу доверенных лиц, это вовсе не означало, что дух препирательства оставил Хенке. И хотя сейчас он был точно один посреди обитых темным штофом стен, в кожаном глубоком кресле, за громоздким помпезным столом, – кого-то мысленно, по инерции, приходилось убеждать, разубеждать, внушать оптимизм, т.е. веру в то, что день завтрашний, обязательно должен стать лучше дня сегодняшнего. А все больше по тому недовольству публикой… черт чем; как будто речь шла об утрате половины города, сдаче суверенитета целой страны и лишения граждан всех прав собственности и состояния. И все это навалилось на старого отца (да, прежде всего) при тех страшных личных утратах, которые он понес. Два его сына, два молодца, два Зигфрида, сделавшие себе такую карьеру в возрождающейся Германии, вот они-то – и это было уже совершенно и страшно ясно – не вернулись с… так хотелось бы сказать «поле брани», но язык не поворачивался… не было ни поля, ни явного врага, – кому можно было бы мстить. Одни опаленные камни, да черные, перетертые раскаленными челюстями взрыва останки… не пойми кого: тел разнесенных по склонам гор, затертых глыбами, вторично деформированных оползнем. Как уже отмечалось, по весу, анатомическим признакам, не добравшим даже трети от той трупной массы, чем необходимо было заполнить две дюжины гробов. Относительно же причин самого взрыва, был выдан строгий циркуляр, согласованный с нацистской верхушкой, считать взрыв роковым стечением обстоятельств, когда шаровой молнией в горах был детонирован боекомплект «войск самообороны», проводивших в этих местах учения. Уже в рейхстаге дискутировался вопрос объявления в стране однодневного национального траура, а учитывая результаты недавних выборов, когда нацисты получили более двух третей голосов, этот вопрос можно было считать решенным положительно. Устраивало как будто всех и объяснение взрыва: страшные грозы последних месяцев и дней стали уже притчей во языцех и сами собой перетолковывались в нужном смысле. Ждать можно было только худшего, и вот оное.
В тот день у Хенке, – переутомившегося бургомистра и просто пожилого человека, перенесшего тяжелую личную утрату, – оставался по службе последний грозный час… по «личным вопросам», как значилось в рамочке на двери – «от» и «до». И если время это сейчас, в связи с последними событиями, было неопределенно размытым, то все же «личное» ставило некоторые препоны, как и оставляло лазейку для проскальзывания в кабинет Хенке чего-то претендующего на интимное, индивидуальное.
Безнадежно, с покашливанием, приоткрылась дверь. Кто-то должен был войти, – согласно общепринятому этикету. Хенке недовольно оторвался от бумаг, разложенных на столе. (Странно уже было, что на этого «ходока» никак не отреагировал секретарь).
Бургомистр поморгал, сощурился, как делают это при аккомодации зрения близорукие. Сходно, по этому же, – двинул головой вперед, назад и, наконец, откинулся в кресле.
У порога, на истертую ковровую дорожку, из-за спины вошедшего, как-то неестественно падал свет, отчего он с головы до плеч был обведен радужной и нежной пелериной, как бывает при сколе в толстом стекле. «Что за чертовщина», – бессознательно отметил Хенке, горизонтально проведя рукой и подзывая к себе ходока. Тот, омертвело, уставился на своего бургомистра, не желая, очевидно, продвигаться вперед; но и так, как будто это не в полной мере зависело от него. «Эх, как тебя», – подумалось Хенке, – по инерции и трудам дня все еще в понятиях увечий… настолько ему показалось фигура вошедшего смазанной, утратившей что-то. Но, приглядевшись, он вынужден был констатировать, что ходок был только приплюснут и уплощен, как положенная под стеклянное пресс-папье бумажка. Кроме того – бледен, с лицом пожилого человека, в странно новом, черном и шуршащем, будто пергамент, костюме, – он и действительно держал в руке некую писульку; торчком в направлении бургомистра. Не желая брать это в руки, Хенке пробормотал:
– Что это вы у дверей. Входите, раз уж вошли.
Бледный, уплощенный затрясся как осиновый лист, криво улыбнулся, протолкнув насильно фразу-междометие:
– Как же еще… Куда же мы… Где же правды-то еще добьешься, как не на этой стороне…
– Ах, так вы оттуда!.. «Потусторонний», – догадался Хенке и благодушно кивнул. – Ну, что там у вас? Зачем пожаловали?
С усилием он поднялся из кресла, подошел к ходоку, – за шаг до него остановился; не глядя, протянул руку, с тайным омерзением взял бумаженцию, удивительно напоминающую лоскут тонкой, выделанной телячьей кожи. Вчитался:
– Ничего не пойму. Кто это вам писал? Как курица лапой… (Ходок выставил, словно для опознания, кисть правой руки, с пальцами, сложенными в щепоть, или даже как в ритуальном персте). Прочтите-ка сами, милейший… Нет, лучше я сам, – поправился Хенке и пошел к окну, не удостоив посетителя более пристальным взглядом.
– Как почитаемого мнимо умершим… Хм. (Читал Хенке). Желаю восстановления в правах… Установления надо мной попечительства… Наказание виновных. Ничего не понимаю! Так чего же вы хотите конкретно? Вас что… отправляют, или не отправляют в приют для престарелых? Так надо понимать ваш иск к родственникам…
Ходок молчал, и все тянул перст, который, наконец-то, разлепился… указательным пальцем.
Хенке догадался. Писулька оказалась с подкладкой, и в ней – справка, в машинописи, с круглой печатью.
– Справка? Так что же… – Хенке бездумно повертел бумажку. – Как ваша фамилия, имя, отчество?
