Астронавт Джонс. Сборник научно-фантастической прозы - Хайнлайн Роберт Энсон (прочитать книгу .txt) 📗
Они остановились перед дверьми небольшой спальни, отделенной перегородкой.
В полет разрешалось брать очень мало личных вещей, но Терезе удалось сделать свою комнату уютной. Рисунки на стене, в том числе портрет Шекспира, несколько томов Энкера, микропроигрыватель. На дисках Коффин прочел имена Баха, Бетховена и Ричарда Штрауса — композиторов, чьи творения можно было слушать бесконечно.
Тереза взялась руками за пиллерс и, кивнув, внезапно посерьезнела.
— Так что за дело у вас ко мне, адмирал?
Опершись на локти, Коффин сцепил руки замком и, укрыв за ними нижнюю половину лица, уставился на свои пальцы. Они непроизвольно сжимались и разжимались.
— Я сам хотел бы знать ответ на этот вопрос, — глухо произнес он, с трудом выталкивая из себя фразы. — Я никогда прежде не сталкивался с подобной проблемой. Если бы дело касалось только мужчин, мне кажется, я смог бы справиться с ней. Но сейчас речь идет еще о женщинах и детях.
— И поэтому вы хотите знать точку зрения женщины. Оказывается, вы мудрее, чем я думала. Но почему вы обратились именно ко мне?
Коффин заставил себя смотреть ей прямо в глаза.
— Вы кажетесь мне самой здравомыслящей женщиной из тех, кто сейчас бодрствует.
— Неужели? — Тереза рассмеялась. — Комплимент очень лестный, но почему бы вам не произнести его своим парадным твердым голосом и впридачу не посмотреть на меня своим свирепым взглядом? Чувствуйте себя непринужденно, адмирал.
Тереза по-петушиному вздернула голову и, наклонив ее слегка набок, рассматривала Коффина.
— У меня к вам тоже есть вопрос. Некоторые из женщин не понимают, в чем заключается проблема. Я пыталась им объяснить, но ведь на Земле я была всего лишь офицером флота и никогда не отличалась математическими способностями, поэтому, боюсь, здорово напутала. Вы не могли бы рассказать об этом подоходчивее?
— Вы имеете в виду вопрос разновременности?
— Некоторые из них называют это «вопросом о невозможности возвращения».
— Чепуха! Удаляясь от Солнца, мы набирали ускорение при силе тяжести, равной единице. Хотя была возможность увеличить ускорение, мы боялись это сделать, потому что огромное количество оборудования на борту кораблей слишком хрупко. Например, холодильные саркофаги могли расплющиться и погубить лежащих внутри людей, если бы мы увеличили ускорение хотя бы в полтора раза.
Чтобы достичь максимальной скорости, нам потребовалось около трех месяцев. За это время мы едва покрыли расстояние в полтора световых месяца. Теперь нам предстоит лететь с такой скоростью почти сорок лет. Я имею в виду космическое время. Согласно парадоксу относительности времени, для летящих на кораблях флотилии пройдет тридцать пять лет. Но разница не ахти какая. В конце путешествия три месяца займет торможение при той же самой силе тяжести, что и в начале, и спустя полтора световых месяца мы войдем в систему Эпсилон Эридана с относительно низкой скоростью.
Наш межзвездный маршрут был рассчитан с большой тщательностью, но кто поручится, что в итоге, в анналы астрономических обществ не будет внесена отметка о еще одной ошибке.
К тому же нам придется маневрировать, выходя на орбиту вокруг Растума, посылать туда и обратно транспортные планетарные суда. Для этого мы везем туда запас реактивной массы, который позволит нам изменить скорость примерно на тысячу километров в секунду, когда мы прибудем к месту назначения.
Теперь представьте себе, что, достигнув максимальной скорости, мы решили немедленно поворачивать назад. Нам пришлось бы тормозить при той же самой силе тяжести.
К тому времени, когда мы получили бы относительную передышку и смогли бы выйти на финишную прямую, нам оставалось бы до Солнца четверть светового года, а общее время нашего пребывания в космосе составило бы год (космический, конечно).
Чтобы преодолеть эти три световых месяца при скорости тысяча километров в секунду, понадобилось бы около семидесяти двух лет.
Но согласно разработанному плану, весь путь, включая год стоянки на Растуме и возвращение на Землю, должен был занять всего лишь около восьмидесяти трех лет!
Таким образом, вполне очевидно, что камнем преткновения является время. Получается, что мы доберемся до дома быстрее, если будем придерживаться первоначального плана. Критический момент наступает через восемь месяцев полета при максимальной скорости или, что то же самое, через неполных четырнадцать месяцев после старта с Земли. Сейчас до этого критического момента осталась всего пара месяцев. Если мы немедленно повернем назад, нам все равно не добраться до Земли раньше чем через семьдесят шесть лет. Каждый день промедления прибавляет месяцы к обратному пути. Поэтому неудивительно, что все сгорают от нетерпения!
— Понятно, — сказала Тереза. — Те, кто хочет вернуться назад, боятся, что за это добавочное время та Земля, которую они знали, исчезнет, изменится до неузнаваемости. Но неужели они не понимают, что это уже произошло?
— Может быть, они боятся это понять, — заметил Коффин.
— Вы продолжаете удивлять меня, адмирал, — улыбнулась Тереза. — Вы проявляете нечто, похожее на человеческое сочувствие.
В каком-то дальнем уголке сознания Коффина возникла мысль: «Вы тоже проявили немало сострадания, заставив меня говорить на безопасную, отвлеченную тему». Теперь он мог сидеть расслабившись, спокойно смотреть ей в лицо и говорить с ней как с другом.
— Меня озадачивает то, — продолжал Коффин, — что вообще нашлись желающие вернуться назад, не говоря уж о том, как велико их количество. Если б мы сию же минуту повернули на Землю, мы сэкономили бы только около семи лет. Почему просто не долететь до Растума, а там уже решить, что делать дальше?
— Я думаю, это невозможно, — сказала Тереза. — Видите ли, ни один здравомыслящий человек не имеет желания быть пионером. Проводить исследования — да, колонизировать богатую страну, разведав и сведя к минимуму все опасности, — да, но не рисковать своей жизнью, будущим целой своей расы на такой полной загадок планете, как эта. Проект заселения Растума был выходом из неразрешимого конфликта. Но если этого конфликта больше не существует…
— Но… вы и Локейбер… Вы ведь высказали предположение, что конфликт по-прежнему есть, что Земля, в лучшей случае, предлагает передышку.
— И все же большинство людей предпочитают думать иначе. А почему бы и нет?
— Хорошо, — сказал Коффин. — Но я уверен, что многие из тех, кто сейчас находится в саркофагах, согласились бы с вами и проголосовали бы за Растум. Почему бы нам сначала не доставить их туда? Мне кажется, это было бы более справедливо. А те, кто не захочет остаться, смогут вернуться вместе с флотилией.
— Нет, — качнула головой Тереза, и ее стриженные волосы взлетели широкой волной, отсвечивая красным деревом. — Я знакома с вашим докладом о Растуме. Горстка людей не выживет там. Три тысячи и то не ахти как много. Каким бы ни было решение, оно должно относиться ко всем.
— Я боялся прийти к такому же выводу, — устало сказал Коффин, — но вижу, что это неизбежно. О’кей, но почему они не хотят хотя бы осмотреть Растум, а уж затем проголосовать? Если трусов окажется большинство, они, возможно, поймут, какую берут на себя ответственность, и примут честное решение.
— Опять же нет. И я отвечу вам почему, адмирал. Я хорошо знаю Конрада де Смета и остальных. Они хорошие люди. Вы неправы, называя их трусами. Они вполне искренне верят, что благоразумнее будет вернуться. Вероятно, еще не отдавая себе в том отчета, они чувствуют, что, если мы прилетим на Растум, общее голосование сложится не в их пользу.
Я видела фотографии, адмирал. Возможно, Растум — планета суровая и опасная, но настолько красивая, что я не могу дождаться момента, когда увижу ее наяву. Там простор, свобода, не отравленный ничем воздух. Мы вспомним там все, что нам было ненавистно на Земле; мы ужаснемся необходимости вновь погрузиться в сон; мы более трезво, чем сейчас, когда уже по горло сыты космосом, оценим ту пропасть времени, которая легла между нами и Землей, и взвесим свои шансы обнаружить там, по возвращении терпимую ситуацию.
