В мире фантастики и приключений. Выпуск 3 - Варшавский Илья Иосифович (книги серия книги читать бесплатно полностью TXT) 📗
Когда он пришел в себя, он раскрыл один глаз (другой почему-то оставался закрытым) и взглянул этим настороженным глазом на тот конец стола, где только что лежал комочек вещества. Но там уже ничего не было. Я поспешил спрятать Эрою в футляр, а футляр поскорее убрать.
– Кто вы? - спросил меня Тунявский.
– Этот же самый вопрос мне задал Иммануил Кант, - сказал я тихо.
– Кант не задавал вам этого вопроса.
– Откуда вы знаете? Вы же при этом не присутствовали.
– Я сам придумал этот эпизод.
– Ну вот и отлично. Все стало на свое место.
– Так, значит, этого не было? Значит, это мне только показалось?
– Показалось, - ответил я.
– Так кто же вы?
– Персонаж вашей повести. Вас это устраивает?
Он рассмеялся. Рассмеялся на этот раз весело.
– Пусть будет так. Не хочу ломать голову, распутывая этот узел. Вы что же это встали? Собираетесь уходить?
– До свидания, - сказал я.
Он не стал меня задерживать.
У себя в номере мы с Эроей много раз вспоминали этот случай. Да, он был человек. И он был искренен. Он действительно удивился и не поверил мне, что я Ларвеф. Значит, и Дильнею, и меня, и Эрою он придумал. Но в такое совпадение выдумки и реальности невозможно поверить. Следовательно, он дурачил нас. С какой целью?
Как это ни странно, Эроя, искусственная Эроя, сама загадка из загадок, не выносила ничего загадочного.
– Ты должен выяснить это, Ларвеф, - сказала она мне.
– Что?
– Откуда он знает нашу тайну.
– Он утверждает, что все придумал.
– Но ты же веришь в это еще меньше меня.
– Не нужно спешить. Рано или поздно узнаем. А сейчас я прочту тебе вслух его повесть "Скиталец Ларвеф", которую сегодня принес из библиотеки.
Я читал ей весь вечер. Изредка она прерывала меня.
– Но ведь этого не было. Я что-то не помню. А ты помнишь, Ларвеф?
– По-видимому, то, о чем ты говоришь, он придумал для занимательности, но остальное изображено точно. Как ты находишь, Эроя?
– Мне кажется, что он жил в каждом из нас. Подслушивал наши разговоры, читал мысли. Не находишь ли ты, Ларвеф, что это противоречит логике?
Я невольно усмехнулся. Уж раз Эроя говорит о логике, значит, действительно тут что-то не так. Я промолчал.
– Читай дальше, - сказала она, - может, в конце мы найдем объяснение этого странного факта.
Я прочел повесть до конца. Но конец не избавил нас от наших сомнений. Наоборот, он усилил их. От того, что моя дильнейская жизнь была изображена в земной книге, я испытывал незнакомое мне раньше чувство. Казалось, я жил и не жил, был здесь и одновременно был вплетен в ткань чужого и чуждого мне повествования и как бы переключен в другой, более причудливый план бытия.
Нет, я с этим был несогласен. Я не сомневался в своей реальности, и то обстоятельство, что я стал объектом фантазирования беллетриста Тунявского, не должно было задевать чувство собственного достоинства. В конце концов, за этим кажущимся иррациональным явлением, возможно, стояла вполне рациональная сущность. Телепатия - эта старая и в то же время молодая наука - и на Дильнее, и на Земле еще была в зачаточном состоянии. Совпадение вымысла и действительности, очевидно, объяснялось телепатическими талантами Тунявского, сумевшего преодолеть время и пространство каким-то шестым, еще не раскрытым наукой чувством. Так я думал, прочтя книгу о себе. Но я не стал говорить об этом Эрое, комочку бесформенного вещества. Да к тому же она уже лежала в футляре, погруженная в то отсутствующее состояние, которое больше подходило к ее сущности, к сущности скорее вещества, чем существа.
Встретившаяся мне на улице старушка любезно улыбнулась и спросила:
– Молодой человек, скажите, пожалуйста, который час?
– Половина шестого, - ответил я.
Она еще раз взглянула на меня, возможно завидуя моей молодости, и пошла, медленно переставляя ревматические ноги, рассеянно и меланхолично вспоминая прошлое и утраченное. Она помнила то, что было десять лет назад, и двадцать лет назад, и тридцать лет, и сорок, и все пятьдесят. И ей, не сомневаюсь, казалось, что это было давным-давно. Она не подозревала, что все это происходило почти вчера, и молодой человек, которого она остановила, помнил то, что было двести, и двести пятьдесят, и триста лет назад. И в сущности, это тоже было почти вчера. Что же такое время? Об этом я спросил когда-то Иммануила Канта. И Кант сказал мне, не могу ли я задать ему вопрос полегче.
Вчера я разговаривал с профессором Тихомировым. Он историк и, по-видимому, очень любит свой предмет.
– Историк, - сказал он мне задумчиво, - это, в сущности, Мельмот Скиталец, живущий одновременно среди нескольких эпох.
– А кто этот Мельмот?
– Герой одноименного романа Матюрена, своего рода Анти-Фауст, человек, продавший душу дьяволу за право вечно узнавать новое и ничего не забывать. "Мельмот Скиталец". Разве вы не слышали об этом романе? Его высоко ценил Пушкин и очень любил Бальзак, который написал даже продолжение…
– Я и есть этот ваш Мельмот, - сказал я. Но, погруженный в свои мысли, профессор не расслышал то, что я ему сказал.
Тихомиров мне симпатизировал. Он выделял меня из всего курса. Он хорошо знал восемнадцатый век, но я знал еще лучше. В моей памяти хранилось не только отраженное в книгах, но живое время. Идя по Невскому или по Литейному, я видел не только современные здания из стекла, но и те дома, которые когда-то стояли на этом месте. Мне становилось не по себе, когда я глядел на деревья Летнего сада. Они были тогда тоненькими деревцами. Нечаянно я произнес вслух слова, которые мне не следовало произносить.
– Что такое время? - спросил я.
Тихомиров усмехнулся и сказал;
– На этот вопрос с исчерпывающей полнотой мог бы ответить только Мельмот. Он знал загадку времени и тайну власти над ним.
– Я тоже Мельмот, - сказал я тихо, надеясь, что Тихомиров не слышит. Но он услышал и удивленно посмотрел на меня.
– Вы? Ну уж этого я бы не сказал. У вас лицо человека, начисто лишенного всякого опыта. Когда я гляжу на вас, мне кажется, что вы только появились на свет. В ваших глазах отражается великое неведение, полнота абсолютного незнания, свойственная только младенцам. Правда, не всегда. Я помню, когда на экзамене я спросил вас об Екатерине Второй, о ее дворе, о том, как выглядел Петербург, вы ответили с такой исчерпывающей осведомленностью, что я был смущен… но возвратимся к Мельмоту. Он буквально сгибался под непосильной ношей своего личного и исторического опыта. Его память была перегружена и сердце истощено от обилия событий. Глядя на вас, никто не подумает, что вас обременяет опыт. Судя по вашим словам, вам хотелось бы быть Мельмотом?
– Не знаю, - ответил я. - Я не настолько еще надоел сам себе, чтобы жаждать чужих переживаний, завидовать чужому опыту.
Чувство, что я пришелец, не покидает меня ни наяву, ни во сне. Когда я иду по улицам, я прислушиваюсь к словам прохожих. Мне хочется войти в их жизнь, понять не только смысл их слов, но и уловить тот непонятный и неповторимый ритм сокровенного земного человеческого бытия, который не перестает меня удивлять.
Куда идут они, эти пешеходы? Домой или из дома? Не все ли тебе равно. Ты тоже пешеход, и ты тоже идешь куда-то. Куда? И откуда? Никто еще не задал мне этот вопрос. Да и смог ли я бы на него ответить?
Я иду по улице и прислушиваюсь к голосам прохожих.
– Лиза, - тихо и настойчиво говорит мужской голос. - Лиза…
Я не слышу, что отвечает женский.
– Лиза, - повторяет мужской голос, - Лиза…
– Лиза, - умоляет он.
Она молчит.
Лиза… По одному произнесенному прохожим слову, по интонации, с которой оно произнесено, я хочу войти в смысл чужих отношений. Зачем? Не знаю. Пока что жизнь на Земле напоминает мне обрывок случайно услышанного на улице разговора. Но ведь и Мельмоту тоже представлялось, наверно, все отрывочным, недосказанным, ибо он был гостем эпохи.
Я должен преодолеть эту отрывочность и не чувствовать себя гостем. По ночам я пишу книгу. Она называется так: "Естествознание будущего". Эта книга соединит меня с миром, с каждым человеком на Земле. Небывалая книга перенесет сознание современного человечества на много десятилетий вперед. У книги будет скромный подзаголовок "Учебник". Мой учебник будет учить людей искусству быть впереди своего времени, впереди себя… Но, наверно, наступит такое время, когда и мой учебник устареет.
