Море Дирака - Емцев Михаил Тихонович (читаем книги .txt) 📗
Какой чудовищный самообман! Наркотическое опьянение мечтой. Я понял, как велик и неисчерпаем мир, когда он сузился вокруг меня кольцом беды, сковал мои город звездной плотью спрессованных событий. Вселенная треснула. Безупречный часовой механизм распался на груду пружин и зубчатых колесиков. Звезды упали на Землю белыми карликами газет… Каждый карлик может оказаться последним, взорваться от переполняющей его звездной материи отчаяния и растерянности. Говорят, что немецкие танки удалось остановить у моста через Юглу. Не знаю. Я видел их черные самолеты у многопролетных мостов через Даугаву. Они пролетали так низко, что можно было видеть пилотов в очках. Самолеты переворачивались набок. Рассыпали в серой воде Даугавы белые столбы. Рваные осколки шуршали в листве каштанов и замирали в пылевых фонтанчиках на стенах домов…
Гамлет, Принц Датский Гамлет… Мир расшатался, но скверней всего, что ты рожден восстановить его. Иссушающая раздвоенность, чудовищная рефлексия. Неужели и сейчас я должен думать о ней? Есть минуты, когда от человека требуется высочайшая цельность. Они пришли в вое сирены и нестройном топоте народного ополчения. Они пришли, эти минуты. Почему же я думаю о ней? Мысленно говорю с нею? Или моя цельность в раздвоенности? Нет… в единении с ней моя цельность. У каждого свое место. Мне не надо корить себя. Только почему же так тоскливо, так горько и смятенно?..
Где-то близко горит нефть. Точно обесцвеченное небо исходит черным дождем. Ветер уносит дым и лохматые хлопья. И над всем парит равнодушный к векам петушок Домского собора.
Гулкий домский орган. Разноцветные пылинки, танцующие в цветных лучах, наклонно падающих от витражей. Запах сухого камня. Голуби, клюющие зерно на многогранных плитах базилики.
Как испуганно они кружатся в дымных волокнах. И голубь обернется вороной, и собака не узнает своего хозяина…
Пусть синий трамвай с белой крылатой эмблемой на облупившемся лаке напомнит мне, как все началось.
Бедный искалеченный товарищ. Тебя сбросило с рельсов, и ты уткнулся циклонным глазом фонаря в афишную тумбу. Неяркий вечерний глянец лег ка брусчатку мостовой. Синими огнями вспыхнули осколки рифленого стекла. Это вытек твой глаз. А вот осколки твоих разбитых окон. Перебирает ветер бумажки и несет их по умершей колее.
Когда-то ты вез меня от этих тихих платанов и затененных скамеек на Бривибас или на улицу Барона. Я стоял на площадке в корпорантской шапочке, молодой и глупый. Вот так же застывал слепящий оранжевый отсвет в окнах четвертого этажа и в воздухе плавал тополиный пух. Но не рыли во дворах щели, не красили автобусы желто-зелеными маскировочными пятнами, и мне было двадцать лет.
Он вскочил тогда на подножку, загорелый, изысканный, элегантно-небрежный. И уже тогда у него были седые виски.
— Комильтон [комильтоны — члены одной студенческой корпорации] Виллис! Какая встреча… — Он еще что-то сказал мне, но я не слышал или не понял его слов.
Я стоял оглушенный счастьем. Оказывается, Криш Силис знал мое имя! Сам Криш стоял со мною рядом, дружески улыбался и что-то мне говорил. Как блестели зубы на темном его лице и светились белые виски!
Он был уже ассистентом, этот Криш Силис, — кумир университета, покоритель девушек и гордость профессоров. Он лучше всех танцевал чарльстон, водил яхту, выбивал 95 из 100 в тире, говорил по-немецки с настоящим берлинским акцентом и легко выпивал дюжину светлого под копченую салаку. Вот кто был этот Криш Силис, который почтил своим вниманием скромного студента.
Мы сошли на Рыцарской улице, у Народного дома. Фонари еще не зажигались. Но день угасал, дрожа и вспыхивая. Ветер с Янтарного моря нес рваные облака. За черной решеткой отцветал жасмин. Запорошенный моховым налетом тамплиерский герб на ослепшем фасаде двухэтажного особняка показался мне позеленевшим медяком.
Мы вошли под темную арку и, спустившись по изгрызенным ступеням, проскользнули в улочку, подобную водосточной трубе.
— Это ваш рассказ напечатали на прошлой неделе в «Брива земе»? спросил Криш и чуть-чуть сдвинул набок яхтсменскую фуражку. — Почему вы избрали математику? Вы же прирожденный художник? Мне трудно судить о вашем умении строить сюжет, но ваше образное видение мира просто поражает. Вы какой-то эмоциональный конденсатор. При чем тут бесстрастная абстракция математики? Мне это непонятно.
— Какой-то физик сказал, что математика — это язык, на котором бог изъясняется с людьми. Я хочу знать этот язык.
— А вы верите в бога?
— Бог и смертность непримиримы. И поскольку я смертей…
— Вы хотели бы жить вечно?
— Не знаю…
— А я хотел бы… Вечные формы… Или вечно обновляющиеся формы. Отливы и приливы поля жизни… Мы еще поговорим с вами об этом. Хотите?
— Конечно… Это так хорошо для меня! Я и думать…
— Ах, пустое! — перебил он меня. — Не поскользнитесь.
Кленовые листья прилипли к сточной решетке. Тихо и грустно журчала внизу вода. Мы опять свернули в какую-то арку и дворами прошли к центру.
Зажглись огни, и сумрак сгустился над сквером. Пахнуло прохладой с реки. Бронзовая русалка сделалась синей. Нагретые камни возвращали тепло. Цокали копыта. Неистово пахли цветы. Точно спешили скорей раствориться в отлетающем дне.
Мы зашли в «Фокстротдиле». В баре было светло и жарко. Кельнер принес пива и жареных миног. От сотрясения поставленной на мраморный столик тарелки коричневый студенистый жир задрожал, и в полупрозрачной глубине его зажглись крохотные огоньки.
— Чем вы думаете заняться после университета? — спросил Криш, стирая пальцем туман с кружки.
— Боюсь, что мои возможности весьма ограничены. Поеду преподавать куда-нибудь в Видземе.
— Ах, Видземе! Грустное ситцевое озеро. Костры на Ивана Купалу. Девушки, прыгающие через огонь… А что, если вам остаться при университете?
— К сожалению, это невозможно.
— Почему?
— У меня нет никаких связей. Да и способностями я не блистаю. Мои успехи в науках весьма скромные.
— Ну, не скажите, комильтон. Просто наука требует полной отдачи. А вам нужно еще и писать.
— Я пишу так немного. Мне удалось опубликовать лишь два рассказа и несколько небольших эссе. Очень трудно передать все, что испытываешь… Точно грозовое, раздираемое молниями облако уронит вдруг скупую холодную каплю и растает в небе!
— Но и капля способна вместить в себя целый мир. Все отражается в ней и солнце, и дюны, и пестрая толпа на пляже. Нужно лишь сохранить это отражение… Представьте себе некий волшебный сосуд, в котором можно хранить отраженные каплями картины! Мы возьмем каплю с севера и каплю с юга, мутную слезинку, и ртутный шарик термометра, и росинку с цветочного лепестка…
— Вы хотите спрятать многоликий мир в бутылку, как джинна из арабских сказок?
— Я хочу помочь вам остаться в университете.
Я задохнулся и не мог произнести ни слова. Криш смотрел на меня не отрываясь. И даже отблески люстр не дрожали в глубине его зрачков.
— Я не шучу. Вы нужны нам, Виллис, нужны мне.
— Кому это… вам? — Я спросил его тихо и трудно, стараясь унять непонятную внутреннюю дрожь.
— Вы клубок обнаженных нервов, Виллис. Природа наделила вас горьким счастьем остро воспринимать мир. Вам доступны такие взлеты восторженности и такие колодцы отчаяния, о которых мы лишь слабо догадываемся, читая Эдгара По, Вилье де Лиль-Адана или д'Оревильи. Я не шучу. Вы могли бы стать большим писателем и умереть от стужи и голода. Но я совсем не то говорю… Эдгар По тоже носил тучу, ронявшую бесценные капли. Эти капли остались на страницах его книг, а туча исчезла вместе с ним. А что, если бы кто-нибудь попытался сохранить эту тучу навечно? Вы понимаете меня? Навечно!
— Вечны лишь боги.
— Но вы мне сами сказали, что небожители говорят с нами уравнениями высших порядков! Отчего бы не попытаться?
— Речь идет о каком-то исследовании?
— Да.
— Но я не такой уж сильный математик.
