НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 32 - Стругацкие Аркадий и Борис (читать бесплатно книги без сокращений TXT) 📗
ПУБЛИЦИСТИКА
Дмитрий Биленкин
РЕАЛИЗМ ФАНТАСТИКИ
Несмотря на работы Е. Брандиса, А. Бритикова, Г. Гуревича, Ю. Кагарлицкого, Т. Чернышевой и некоторых других исследователей, теория научной фантастики еще туманна. Настолько, что до сих пор бытуют определения типа «литература о будущем», «литература мечты», хотя всякий читатель НФ без труда припомнит произведения отнюдь не о будущем (В. Обручева, например) и такие, в которых мечта не присутствует (все антиутопии). Спорят даже о том, что важнее в НФ идеи или художественность, хотя это похоже на выяснение, какая нога главнее — левая или правая. Дошло до того, что в солидной дискуссии на страницах «Литературной газеты» один автор фактически потребовал подчинения НФ законам науки, хотя это настояние столь же правомочно, как идея подчинить научное исследование законам искусства.
Правда, причину такого сумбура можно понять. Известно, что если хотя бы один факт не укладывается в сложившиеся представления и концепции, то это означает их недостаточность и требует теоретических новаций, что сложно. А научная фантастика преподносит подобные факты. Как, например, объяснить ситуацию, что уже лет десять — пятнадцать Жюль Верн опережает по числу изданий и переводов всех писателей Франции за всю историю ее литературы? Действительно, как? Жюль Верн вроде бы не сопоставим с Бальзаком, Флобером или Мопассаном. Может быть, перевес ему создает детская аудитория? Сомнительно, так как взрослая аудитория обширней, но предположим. Что же, спрашивается, так прельщает в Жюле Верне современных подростков? Во многом устаревшие фантазии? Или, быть может, приключенческая динамика? Но тогда почему не Дюма? Да и какая по нынешним меркам у Жюля Верна динамика; тут десятки современных сочинителей забьют старика по всем статьям… Словом, все настолько малопонятно, что литературоведение предпочло проигнорировать возникшую ситуацию.
А ведь это далеко не все, что таранит сложившиеся представления и концепции. Зададим себе необычный вопрос. Как великая литература девятнадцатого и начала двадцатого века отразила, осмыслила надвиг технического прогресса и возрастающую роль науки? Насколько она предвосхитила обусловленные этим перемены грядущего? В каких произведениях крупно предстал новый герой времени — ученый с его взрывоносными исследованиями и творящий небывалую машинерию изобретатель, инженер, конструктор?
Увы, обзор литературы, скажем, от Бальзака до Голсуорси оказывается в этом смысле разочаровывающим. Мало что она здесь уловила, запечатлела, еще менее предвосхитила. Что же получается? Великая, могучая и правдивая литература прошлого оказалась подслеповатой, слона-то, выходит, она не приметила?..
Нет. Мировая литература недавнего прошлого и тут продемонстрировала свою зоркость. Если, конечно, не вычленять из нее, как это нередко делается, линию Жюля Верна — Уэллса. При этом и только при этом условии все встает на свои места. Ничего литература не пропустила! Просто каждый делал свое дело. Силу одних писателей составляло одно, силу других — другое, и то, что в пинии Бальзака — Голсуорси представало опосредованным, едва уловимым, в линии Жюля Верна — Уэллса главенствовало. Именно в произведениях тогдашней научной фантастики художественный сейсмограф бил бурю, прямо указывал на научно-технический прогресс как на возбудитель грядущих сдвигов, именно в этой литературе возникал образ творца невиданных перемен жизни!
Почему именно фантастика потянула новую тему?
Легко заметить, что реалистические и фантастические элементы взаимодополнительны в литературе. Наглядный тому пример дает история отечественной литературы. Широко известна мысль Достоевского, что «все мы вышли из «Шинели» Гоголя». А ведь «Шинель» не только пролог и шедевр критического реализма, но и примечательный образец фантастики: шинель-то с генерала сдирает мертвец!
В этой частности отразилось общее: полное вычленение фантастики сокрушило бы становые хребты всемирной литературы, включая такие ее вершины, как «Одиссея» и «Фауст».
Упомянутая взаимодополнительность существует в литературе потому, что она наличествует в жизни. Во-первых, в природе, как и в социуме, всегда было, есть и будет непознанное, а оно неизбежно порождает фантастические образы и представления. Во-вторых, фантастические образы подчас непроизвольно создает сама наша психика (наиболее очевидный тому пример — сновидения). Фантастика не могла не возникнуть в искусстве! И она возникла с наидревнейших времен, о чем ясно свидетельствуют хотя бы сказки.
Сказанное уже подводит к ответу на вопрос, почему именно фантастика, как это ни парадоксально, резче всего отразила коренную особенность нового времени и стала действенным инструментом художественного постижения реальности в эпоху ускорившегося прогресса. Действенным, а при загляде в даль завтрашнего и вовсе не заменимым. Ведь именно фантастика более всего имеет дело с непознанным, загадочным и таинственным, а прогресс как раз устремлен в неведомое, прежде не бывшее, не постигнутое и соответственно до поры до времени туманное и загадочное.
Тут фантастике, как говорится, и карты в руки. Но не всякой. Даже не понимая, в чем дело, мы улавливаем ощутимую разницу между фантастикой Гофмана — Гоголя — Булгакова и фантастикой Жюля Верна — Уэллса — Ефремова. Это разные виды фантастики, и термин «научная фантастика» возник неспроста. При всей своей неточности он нужен для классификации и анализа, и за ним стоит непустяковое содержание.
Какое?
Вынужден разочаровать любителей простых и коротких ответов: их не будет. Мало того, теперь нам придется вникнуть в проблемы куда более общего характера. Это продиктовано необходимостью, иной путь неплодотворен. Ведь если физика имеет дело с природой, то литература — с человеком и миром. А чем сложнее объект, тем сложнее система средств его выражения и раскрытия, неважно, научная ли это система или художественная. Соответственно, вопреки распространенному убеждению, «всем понятная» литература в сути своей едва ли проще квантовой механики или теории относительности, и тут ничего не поделаешь. Поэтому легкого чтения далее не обещаю.
Начнем с литературной тематики. Тема в литературе — это нацеленность искусства на тот или иной объект действительности. А поскольку таких объектов невероятное множество, то соответственно велико и количество литературных тем.
Но если получше приглядеться к тематике традиционных видов литературы (и не столь давно возникшего детектива), то можно выявить и обнаружить, что все тут имеющееся как будто необозримое многообразие укладывается в рамки всего трех метатем.
Вот как выглядит эта триада. Первая метатема: духовный, личностный, сокровенный мир человека. Вторая: человек в своей деятельности и взаимосвязи с другими людьми (деловые и межличностные отношения). Третья: человек и общество, шире — человек и окружающий его мир.
И все, других метатем вроде быть не должно, ибо наша триада, похоже, обеспечивает настолько полное перекрытие всех объектов действительности, что любая конкретная тема любого конкретного произведения, что бы ни изображалось в нем, оказывается подчленом данной триады.
Ясно, что все метатемы взаимообусловлены, ибо нельзя абстрагировать, допустим, духовный мир человека от межличностных отношений, хотя, понятно, одно не тождественно другому. Тем не менее правомочен вопрос о доминантности той или иной метатемы как в отдельном произведении, так и в отдельных видах литературы. Действительно, не так уж сложно выделить произведения, где доминирует одна из метатем (или две сразу), тогда как третья, если и присутствует, то занимает скромное, подчиненное место. Так, метатемы «Духовный мир человека» и «Межличностные отношения» главенствуют в психологической прозе (например, у Марселя Пруста). А, скажем, у Вольтера, наоборот, явно доминирует метатема «Человек и мир», тогда как остальные, в особенности первая, окраинны и подчиненны. Немало, разумеется, и таких писателей, в творчестве которых мощно звучат все три метатемы (например, Лев Толстой, Достоевский). Словом, в литературе возможны — и реализуются — все варианты метатемных сочетаний, соподчинения и доминирования.
