Далекий светлый терем (Сборник) - Никитин Юрий Александрович (лучшие книги без регистрации .txt) 📗
– Эксплуататор, – ответил я, но руки мои уже привычно отыскали на подоконнике среди бумаг и посуды кофеварку. – А если бы я не зашел?
– Ты же друг? Да еще какой друг!
– Ладно, ладно… Только не с того конца берешься… Влупил чашечку – голова просветлела, две одолел – рассказ настрочил, а если три – то и роман?
Соседи уже разбрелись, я хозяйничал на кухне свободно, хотя с чужими соседями отношения, как я уже говорил, всегда распрекрасные, а вот у Володи здесь натянуто, что и хорошо для творческого стимула: писатель должен голодать и жить в коммуналке, а у меня, на беду, изолированная, двадцать метров, паркет, кирпичные стены, две лоджии, кухня – десять мэ, потолки – три восемьдесят, да в довершение несчастья еще и на Баррикадной.
Когда я вернулся, он нависал в той же позе над машинкой, но аромат горячего кофе действует на современного интеля, как на кота валерьянка: Володя беспокойно задвигался, вернулся в наш грешный мир и, вставая, потянулся с таким остервенением, словно тужился перерваться пополам, как амеба при делении. В нем захрустело, затрещало, даже чмокнуло, словно суставы выскочили из сочленений, как поршни из цилиндров. Из глотки вырвался звериный вопль облегчения, коему и динозавр бы позавидовал.
– Много? – спросил я, кивнув на машинку.
– Ни страницы, – ответил он. – И ни строчки.
Я потягивал кофе не спеша, поглядывая на товарища внимательно, а он отхлебывал жадно, губы его были в пластинках, как бывает, когда после дождя внезапно ударит засуха, и почва лопается на квадратики, края их загибаются, и пейзаж становится не то марсианским, не то еще каким, но не нашенским.
Мы примостились на краешке стола, поставив чашки на черновики рядом с «Эрикой». Машинка вообще главное существо в комнате, и сам Володя ею отбояривался, когда его приглашали девахи: дескать, жена ждет – некапризная, безотказная, но ревнивая…
– Вернули? – спросил я тихо.
– Да, – ответил он мрачно. – Редактор… что за скотина! Имбецил проклятый. Все раздраконил и вернул.
– Мне тоже, – посочувствовал я мужественно, хотя никто из нас не любил признаваться в неудачах. – Что думаешь делать?
Он смотрел в чашку. Другая рука трогала машинку, пальцы бесцельно нажимали и отпускали верхний регистр.
– Надо отыскать способ, – сказал он наконец. Глаза у него были совсем загнанные. – Сколько толочь воду в ступе? Пишем и посылаем, а они читают и возвращают… И так сколько лет! А ведь есть же слова, чтобы приковать внимание, не дать оторваться… Только бы найти эти слова!
– Допивай, – сказал я, – а я еще сварю. Мог бы кофеварку и побольше купить.
– Я найду способ, – сказал он с твердостью прижатого к стене.
– Как писать хорошо?
– Так, чтобы приняли.
Он ответил правильно, это я и спрашивал. Мы, конечно же, пишем замечательно, но прежде чем наши труды осчастливят массы, нужно преодолеть треклятый редакторский барьер, а те кретины рубят нас неизменно. Рубят по тупоумию: нельзя требовать, чтобы редактор был квалифицированным да еще и умным, рубят из элементарной зависти – все редакторы пишут, рубят из-за необходимости пропихивать родственников и друзей… Увы, от понимания ситуации легче не становится. Кого-то печатают, а нас нет.
– Как писать так, чтобы приняли? – повторил я медленно, пробуя слова на вкус. – Если ты это сделаешь…
– У меня нет другого выхода. Переквалифицироваться поздно, да и не смогу. Эту заразу уже не брошу, мы с тобой литературные наркоманы.
– Да.
Он выцедил остатки кофе, с сожалением повертел в пальцах чашку, вылавливая последние капли.
– Говорят, – сказал он саркастически, – учитесь на классике… Взял я тут книгу одного современного классика!
Он сунул мне увесистый том в дорогом переплете. Я раскрыл посредине, он тут же повел пальцем:
– Вот слабо… Или вот… А посмотри на эти строчки: «Он кивнул своей головой в знак согласия». Каково?
– Пожалуй, – сказал я осторожно, – «в знак согласия» лишнее, раз уж кивнул… И «своей» нужно бы вычеркнуть, – продолжил я. – Чужой не кивнешь.
– И саму «голову» тоже убрать, – победно закончил он. – Ибо чем еще можно кивнуть? «Он кивнул» – и все. Нет, я такую чепуху не читаю. Достаточно встретить в романе одну такую фразу, чтобы сразу книгу выбрасывать к такой матери! Или не покупать, если успел заметить еще на прилавке.
– Может быть, там мысли умные…
– Самые умные мысли в мутном косноязычии не воспримутся. Нужна яркая форма! Достаточно первого абзаца, чтобы понять, читать дальше или бросить.
– Но ты взгляни, какая солидная книга! И тираж огромнейший. Не может быть, чтобы…
Он отмахнулся. В нашем издательском мире все может быть.
– Я уверен, – сказал он угрюмо, – что лучшие произведения – заклинания, заговоры. Гениальные поэты или прозаики из народа – их называли колдунами – умели так подбирать слова, что подчиняли людей своей воле. Мы должны учиться мастерству у колдунов!
– Люди были повосприимчивей, – пробурчал я. – Раньше послушают бродячего оратора и бегут туда, куда укажет. Теперь же каждый подумает: «А оно мне надо?»
– Отчасти верно, – неожиданно согласился он. – Потому нам труднее. Потому надо рывком…
Он отрешенно замолчал, а я с кофейником отправился на кухню. С детства помню стихотворение Киплинга, в котором король великодушно решил возвести в рыцарский сан менестреля. Оказать ему великую честь… Тот, оскорбившись, схватил свою гитару, или что там у него был за инструмент, ударил по струнам и запел. Короля бросило в жар, он услышал ржанье коней, лязг оружия, рев боевых труб, кулаки его сжимались, и сердце колотилось. Но менестрель изменил песню, и король вознесся ввысь, душу обдало небесным светом, ангелы приняли в объятия, и короля наполнило восторгом… Но менестрель снова сменил мелодию, и король рухнул в пучину ужаса, кровь ушла из сердца, смертная тоска сжала грудь… А менестрель, оборвав песню, сказал что-то вроде: «Я вознес тебя к престолу, я бросил в пучину огня, надвое душу твою разорвал, а ты – рыцарем вздумал сделать меня!» Дескать, мощь поэта куда выше как мощи рыцаря, так и всех королей, вместе взятых.
Я исправно следил за коричневой поверхностью в кофейнике, там уже начинало подниматься, и тут, как это часто у меня бывает, мои глаза что-то увело в сторону, я начал прикидывать, что сделал бы, если бы выиграл сто тысяч или стал бы властелином Галактики. На плите зашипело, в ноздри ударила волна одуряюще-прекрасного запаха, и я увидел серо-коричневую крупнопузыристую шляпку пены, что поднимается и поднимается из недр кофейника, сползает по его горячим стенкам, мгновенно высыхая и превращаясь в плоские ленты, сползает прямо в жадно вспыхнувшее непривычно красным огнем, дотоле мертвенно-синее, пламя горелки…
Я тщательно выскоблил плиту – у коммунальных жильцов на этот счет правила жесткие, – вытер кофейник, убирая следы ротозейства, Володя не поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе покрепче; и, переступая порог, я заговорил:
– Киплинговский менестрель даже с королем не хотел меняться своей профессией.
– Правда? – оживился он.
– Мне не веришь, верь Киплингу!
– Гм, все-таки нобелевский лауреат. Правда, на деньги от продажи динамита.
– Но подметил верно?
– Еще как. Нам нужно достичь мастерства киплинговского менестреля! Как минимум.
На другой день я позвонил ему по телефону.
– Привет, – откликнулся он. – Занимаюсь исследованием. Подбираю способы художественного воздействия на читателя!
– Ну и что нашел?
– Каждый пишет как бог на душу положит. А я вроде бы вторгаюсь со скальпелем, с алгеброй в гармонию… Словом, пока сформулировал для себя первое правило: память отбирает только эмоциональное. Понял? Что запало из мириад написанных книг? В «Илиаде» почти все гибнут в десятилетней войне, в «Одиссее» герой еще десять лет после той войны добирается домой. Товарищи гибнут по дороге, а Одиссей, голый и босый, полумертвым выползает на родной берег и обнаруживает, что в его доме уже пируют вооруженные наглецы, преследуют его жену и сына… Погибли Ромео с Джульеттой, Отелло задушил Дездемону, король Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов… Вот как надо писать!
