Антология фантастических рассказов. Том 5 - Альдани Лино (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
МАРСЕЛЬ ЭМЕ
ТАЛОНЫ НА ЖИЗНЬ
Из дневника
Жюля Флегмона
10 февраля. По городу пронесся нелепый слух о новых ограничениях: чтобы покончить с нехваткой продовольствия и обеспечить им деятельную, полезную часть населения, якобы решено предать смерти не приносящих пользы едоков — рантье, пенсионеров, стариков, безработных и прочих тунеядцев. Пожалуй, я готов признать эти меры справедливыми. Только что встретил соседа — господина Рокантона. Этот пылкий семидесятилетний старец год назад женился на женщине двадцати четырех лет.
— При чем тут возраст, — воскликнул он, задыхаясь от негодования, — раз моя куколка довольна мною!
В самых возвышенных выражениях посоветовал ему достойно и безропотно принести себя в жертву обществу.
12 февраля. Нет дыма без огня! Сегодня завтракал с Малефруа, муниципальным советником департамента Сены, — мы старые друзья. Развязал ему язык бутылкой «Арбуа» и ловко выпытал все подробности. Как я и думал, никто не собирается умерщвлять «бесполезных». Им просто урежут жизнь. Малефруа объяснил мне, что они будут получать талоны на жизнь в зависимости от своей «полезности». Оказывается, карточки уже напечатаны. Я нашел эту мысль столь же удачной, сколь и поэтичной. Помнится, мне даже удалось высказать несколько весьма изящных соображений в этой связи. Вероятно, под влиянием винных паров Малефруа растрогался и смотрел на меня добрыми глазами, увлажненными дружеским сочувствием.
13 февраля. Вопиющее беззаконие! Низость! Гнусные убийцы! Декрет появился в газетах, и что же — среди «потребителей, содержание которых не компенсируется производимыми ими ценностями», фигурируют художники и писатели. В крайнем случае я одобрил бы эту меру применительно к скульпторам, музыкантам, живописцам. Но писатели! Это абсурд, безумие, величайший позор нашего времени. Ведь полезность писателей не подлежит сомнению, в особенности моя. Могу сказать это без ложной скромности. Тем не менее получаю право всего на пятнадцать дней жизни в месяц.
16 февраля. Декрет вступает в силу с 1 марта. Списки будут опубликованы 18-го. Все, кого социальное положение обрекает на жизнь по талонам, ринулись искать работу, чтобы перейти в категорию полноправных. Однако правительство проявило дьявольскую предусмотрительность, запретив любые изменения в штатах до 25 февраля.
Я решил позвонить своему другу Малефруа, чтобы он за оставшиеся дни раздобыл мне местечко привратника или аторожа, в музее. Я опоздал. Малефруа только что отдал последнее место рассыльного.
— Какого черта вы так долго тянули со своей просьбой?!
— Разве мог я допустить, что это касается меня? Когда мы с вами завтракали, вы ничего не сказали…
— Напротив, я как нельзя более ясно дал вам понять, что эти меры относятся ко всему «бесполезному» населению.
17 февраля. Должно быть, моя консьержка уже рассматривает меня как полумертвого, как привидение, выходца с того света. Во всяком случае, она не сочла нужным принести мне утреннюю почту. Проходя мимо, я как следует отчитал ее.
— Вот, — сказал я, — чтобы набить брюхо лодырям, вроде вас, цвет человечества вынужден принести в жертву свою жизнь!
А ведь так оно и есть. Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь в несправедливости и нелепости декрета.
Только что встретил Рокантона с молодой женой. Бедный старик достоин сожаления. Он получает всего-навсего шесть дней жизни в месяц. Но еще хуже, что молодость госпожи Рокантон дает ей право на пятнадцать дней. Этот разнобой приводит почтенного супруга в отчаяние. Малютка относится к своей участи философски.
В течение дня видел людей, которых декрет не коснулся. Мне глубоко противны их непонимание, их черная неблагодарность к обреченным. Несправедливое мероприятие кажется им вполне естественным, похоже, оно даже забавляет их. Нет предела человеческой черствости и эгоизму.
18 февраля. Простоял три часа в восемнадцатом округе мэрии, получал талоны. Мы выстроились в шеренги — две тысячи горемык, принесенные в жертву аппетиту «деятельной части населения». И это только начало! Старики отнюдь не составляли большинства. Здесь были и молодые прелестные женщины, осунувшиеся от горя; глаза их, казалось, молили: «Я еще не хочу умирать!» Немало было и жриц любви. Декрет жестоко ущемил их интересы, они получили только семь дней жизни в месяц. Одна из них, стоявшая передо мной, жаловалась, что обречена навсегда остаться публичной девкой.
— Мужчина не может привязаться к женщине за семь дней! — утверждала она.
Я лично не убежден в этом. Не без волнения и, признаюсь, не без тайного злорадства я обнаружил в очереди собратьев — писателей и художников е Монмартра: тут были Селин, Жан Поло, Даранье, Фошуа, Супо, Тентен, д’Эспарбе и другие. Селин был настроен мрачно. Он сказал, что все это очередные происки евреев. Думаю, на этот раз он ошибся, дурное настроение сбило его с толку. Ведь декрет предоставляет евреям без различия пола, возраста и рода занятий всего полдня жизни в месяц. Толпа негодовала и шумела. Полицейские, приставленные блюсти порядок, обращались с нами презрительно, как с подонками рода человеческого. Когда, истомленные длительным ожиданием, мы начинали бунтовать, полицейские усмиряли наше нетерпение пинками в зад. Я проглотил оскорбление с молчаливым достоинством, но, смерив бригадира полиции взглядом, мысленно выкрикнул слова протеста. Ведь теперь порабощены мы.
Наконец мне вручили карточку на жизнь. Голубые талоны, каждый на двадцать четыре часа жизни, нежнейшей голубизны, цвета барвинка. Они так трогательны, что вызывают слезы умиления.
24 февраля. Неделю тому назад обратился в соответствующее ведомство с просьбой пересмотреть мое дело и учесть личные заслуги. Получил прибавку — сутки в месяц. Лучше, чем ничего!
5 марта. Вот уже десять дней веду лихорадочное существование, даже забросил дневник. Чтобы не упустить и мгновения столь краткой жизни, почти отказался от сна. За последние четыре дня исписал бумаги больше, чем за три недели нормальной жизни, и, несмотря на это, слог мой сохраняет прежний блеск, мысли — прежнюю глубину. С былым неистовством предаюсь и наслаждениям. Хотел бы обладать всеми красивыми женщинами, но это невозможно. Стараясь взять от жизни все, а быть может, просто со зла, плотно обедаю два раза в день по ценам черного рынка. В полдень съел три дюжины устриц, два яйца всмятку, четверть гуся, бифштекс, шпинат, салат, сыр, памплемусс, шоколадное суфле и три мандарина. И хотя сознание печальной действительности не покидало меня, кофе доставило мне некоторое подобие счастья. Похоже, я делаюсь стоиком. Выходя из ресторана, столкнулся с четой Рокантонов. Старый чудак сегодня доживает свой последний мартовский день. В полночь, израсходовав шестой талон, он погрузится в небытие на двадцать пять дней.
7 марта. Посетил юную госпожу Рокантон, в полночь ставшую соломенной вдовой. Она приняла меня очень мило, томность ей к лицу. Мы поболтали о том, о сем, кстати, и о ее муже. Люсетта рассказала мне, как он погрузился в небытие. Оба лежали в постели. За минуту до полуночи Рокантон держал жену за руку и отдавал ей последние распоряжения. Пробило двенадцать, и вдруг она обнаружила, что рука супруга исчезла, рядом с молодой женщиной осталась только пустая пижама, а на подушке — вставная челюсть. Картина, нарисованная Люсеттой, чрезвычайно растрогала нас. Люсетта Рокантон уронила несколько слезинок. Я раскрыл ей объятия.
12 марта. Вчера вечером забрел к академику Перрюку выписать ягодного соку. Чтобы поддержать репутацию «бессмертных», правительство предоставило этим развалинам право на жизнь без ограничения. Перрюк был омерзителен в своем самодовольстве, лицемерии и злобе. Гостей собралось человек пятнадцать. Все мы были обречены и проживали последние мартовские талоны на жизнь. Перрюка это не касалось. Он держал себя снисходительно, считая нас существами низшими, бесправными. Выражал соболезнование, с недобрым огоньком в глазах обещал блюсти наши интересы, пока мы будем отсутствовать, был счастлив донельзя, что получил хоть в чем-то преимущество перед нами. Хотелось обозвать его старым чучелом, сморчком. Смолчал. Ведь рано или поздно я надеюсь занять его кресло.
