Самоубийство Земли - Максимов Андрей (книги онлайн бесплатно .txt) 📗
И тут Петрушину стало страшно — не то чтобы он испугался чего-то внешнего (сторонний страх победить нетрудно), он испугался себя, собственных своих мыслей. Он вдруг с ужасом понял, что, даже рассуждая о самом интимном — о душе своей, о любви, — все равно рано или поздно в мыслях своих приходит он к правителям, к государству, ко всему тому, о чем не только думать — вспоминать не хочется. Начав размышления с Нее, как-то быстро и незаметно он добрался до Воробьева — этого странного существа, которое перекраивало их жизнь под их собственное неумолкающее «Ура!»
«Неужто я даже в мыслях своих несвободен? — подумал Петрушин испуганно. — Неужели мне от этого Воробьева даже в размышления не уйти? Неужто нигде в нашей Великой Стране нет места уединению? Неужто даже для меня, для одного, нет хоть какого антитолпина?» — Петрушин непроизвольно глянул в зеркало, увидел приклеенную чужую улыбку на своем лице, уронил голову на руки и зарыдал.
Так и сидел за столом, уронив голову. Копейка луны закатилась за облака, а он все сидел — сначала рыдал над этой так называемой жизнью, а потом забылся тяжелым каменным сном.
И снился Петрушину Воробьев. Серой бесформенной массой возвышался Последний Министр над Петрушиным, давил на глаза, на сердце, на душу и, как заведенный, повторял одни и те же слова: «Жить. Народик. Лучше. Жить. Народик. Лучше…»
Петрушину казалось, что этот рефрен никогда не кончится, но Воробьев неожиданно упал, начал биться головой о землю — тук! тук! тук! — исступленно крича: «Истина… Истина… Истина…»
Петрушин в ужасе открыл глаза.
Кто-то тарабанил в стену его дома, повторяя: «Истина… Истина… Истина…» И чем чаще повторялось это слово, тем больше исступления слышалось в голосе.
Во сне заворочалась Она.
— Кто это? — сонно прошептали тонкие губы.
— Не волнуйся. Спи. — Петрушин вскочил, натянул брюки, распахнул дверь и прошептал в ночь. — Правда.
— Истина, — раздалось у самого его уха.
Перед ним стояла Матрешина. В ее взгляде перемешались презрение и любопытство. Правда, где-то на самом донышке глаз существовало еще что-то третье — доброе, приятное, — но Петрушин предпочел этого не заметить.
— Ну чего, — спросила Матрешина, — опять, что ль, твоя пришла? Дрыхнет?
— Чего надо? — отрубил Петрушин.
— Тебя, родимый, Медведкин зовет на тайное заседание «Тайного совета по предотвращению».
— По предотвращению чего? — Петрушин тянул время, размышляя, как бы отказаться повежливей.
Матрешина оставила его вопрос без ответа. У нее уже была заготовлена речь, которую она и произнесла.
— Я вижу, друг Петрушин, ты совсем забылся в своей постели. Оно, конечно, под теплым одеялом приятней, чем в общем деле. Только вот, если все мы по кроватям разбредемся, что ж тогда будет с нашей страной? Ты об этом подумал?
«Начинается», — подумал Петрушин.
А вслух спросил:
— Что вам от меня надо?
Из глаз Матрешиной исчезли все чувства, кроме презрения.
— Все ясно, — грозно сказала она, — променял ты, друг, общее дело на индивидуальную постель. Так друзьям и передам.
«А ведь она симпатичная, эта Матрешина, — подумал Петрушин. — Почему-то я этого никогда не замечал…»
А вслух сказал:
— Что хочешь, то и передавай.
— Что хочу? — Матрешина ухмыльнулась одними ноздрями, и сказала тихо-тихо. — Слушай, а может все-таки пойдем, а? Там хорошо так — полумрак. Посидим. Поговорим про важное. Ты на моем плече поспишь, а?
— Я привык дома спать.
«Зачем я грублю?» — подумал Петрушин.
Матрешина отвернулась, и уже через секунду растворилась в чуть подрагивающей темноте ночи. Петрушин зачем-то смотрел ей вслед, хотя ничего не было видно.
Потом он запер дверь, разделся, юркнул под одеяло.
Она сразу же потянулась к нему, будто успела истосковаться, прижалась, обвила тонкими руками. Петрушин начал целовать Ее — сначала осторожно, бережно, боясь разбудить, а потом истово, страстно, забыв про все на свете…
Атмосфера в комнате была накалена предчувствиями будущих исторических свершений. За столом сидели плюшевые. Их лица, искаженные одинаковыми приклеенными улыбками, казались немного жутковатыми. В глазах плюшевых светилась решимость идти на все. (Правда, внимательный посторонний взгляд, без сомнения, заметил бы, что точное направление пути в глазах плюшевых пока еще не прочитывалось).
— Какие будут предложения по вопросу, стоящему сегодня на повестке ночи? — В голосе и во взгляде Медведкина при этих словах зазвенело столько металла, что все, сидящие за столом, невольно втянули головы в плечи. А Пупсов даже проснулся. Разумеется, первое, что он сделал, не успев даже глаза как следует открыть, начал речь.
— Что касается меня лично, то, понимая тот факт, что мнение мое — не более нежели мнение одинокого плюшевого, все же хотелось бы сказать. Однако, прежде чем сказать о том, о чем особенно хотелось бы сказать именно в этот, без сомнения, исторический для каждого в отдельности и для всех вместе момент, — думается, имеет смысл сказать, пускай для начала, несколько о другом. Так вот. Знаете ли, друзья, что волнует более всего? Надо признать, глядя друг другу прямо в уставшие глаза, что не научились мы пока еще решать судьбоносные вопросы как должно, как требует того наше традиционно непростое время. Подчас, зачастую, кое-где, порой мы все-таки решаем их неправильно, так как привыкли решать вопросы обычные, к судьбоносным никакого отношения не имеющие! Одним росчерком пера! Реже — двумя. И крайне, крайне редко — тремя росчерками! Нельзя же так, друзья мои! Можно как-нибудь иначе, помня о той ответственности, об этой обстановке и о сложившейся ситуации. Вся Великая Страна подглядывает за нами и очень надеется на нас. А мы… Эх! — Пупсов ударил себя по коленке, сел на место и закрыл глаза, как бы от отчаяния.
— Интересное предложение, — заметил Медведкин. — Нам очень важно сегодня не забывать и про ответственность, и про обстановку, и про ситуацию. Вовремя напомнил нам об этом друг Пупсов, очень вовремя. Спасибо.
Тут со своего места поднялся Крокодилий, метнул на всех недобрый взгляд, дважды открыл рот, но лишь с третьей попытки изо рта стали выскакивать слова, впрочем, выскакивали они как-то порознь, недружно:
— Я не понял… чего это?., усложнять это… чего?.. Ну мы это… Мы как все навалимся вместе, когда… Этого Хранителя Света… как говорится… уберем… Вот… Потом Клоунов… наверх как залезет… как три раза, как говорится, вспыхнет… вот… и победа будет… как это?.. за нами… короче говоря…
Услышав эти простые слова, плюшевые загрустили: дело получалось настолько простым, что за него даже неинтересно было браться. Не было у плюшевых веры в то, что легко свершалось.
И тут вскочил со своего места Зайцев.
— Неужто ты думаешь, друг Крокодилин, что можно вот так, запросто совершить историческое дело? — Прямо и четко поставил он вопрос.
— А чего? — Не унимался Крокодилин. — Выйдем, как говорится, вместе. Снимем. Хранителя… Вот… И это… навалимся… Клоунов… это… влезет… И… как говорится… победа!
— Что-то у тебя все слишком просто? — Зайцев попытался ухмыльнуться, но приклеенная улыбка превратила ухмылку в гримасу. — А ведь сам же перечисляешь такое огромное количество дел, и ведь каждое из них может завершиться печально, а то и просто трагически. Надо вместе собраться, надо идти в полной темноте, надо найти Хранителя Света, надо нейтрализовать его или уничтожить… Список дел я могу продолжить. А сколько нас еще ждет непредвиденных трудностей? А сколько — предвиденных, но не учтенных?
Услышав слова Зайцева, плюшевые с радостью поняли: дело их трудное, почти безнадежное, а значит, без сомнения, стоящее, историческое дело.
Теперь плюшевым стало совершенно ясно, что нужно делать дальше: они начали назначать Ответственных. Делалось это просто, но долго: сначала выдвигали кандидатуру, потом — утверждали голосованием. К тому же плюшевых оказалось меньше, нежели ответственных должностей, и поэтому некоторых плюшевых пришлось утвердить Ответственными за два, а то и за три дела.
