За веру, царя и социалистическое отечество - Чадович Николай Трофимович (полная версия книги txt) 📗
– Уж больно ты крут, отец родной. – Бывший афонский послушник определенно нравился Добрыне. – Не каждому по плечу отречение и подвижничество. Слаб человек. Прощать его надо.
– Как прощать того, кто из человека в алчного пса превратился! – Возмущению Михаила Обличителя, то бишь Хулителя, не было предела. – Истреблять их надлежит, как Спаситель бесов истреблял! Истинный христианин мирские соблазны отвергает и в вере не покой, а борение себе ищет.
– Твои слова, должно быть, не всем нравятся. Через них и пострадать можно.
– А разве я не страдаю! Кому-то суждено дудкой потешной быть, а кому-то – божьим колоколом. Пока язык мне не вырван, буду блядодеев обличать, которые в патриарших хоромах засели. Пусть мучают меня, пусть бичуют, пусть на цепь сажают, аки зверя лютого, – все одно не сдамся на их милость!
– Тяжко тебе приходится, человече, – посочувствовал Добрыня. – Один против всех не сдюжишь. Коли ты здесь таким суровым гонениям подвергаешься, так взял бы и ушел куда подальше. Учреди в отдаленном месте свою собственную епархию и славь там истинного бога себе на радость и людям во спасение.
– Где же ту епархию сыскать? – Михаил скорбно затряс бородой. – Разве что в царстве Гога и Магога.
– Можно и поближе. – Добрыня подмигнул Никону, с сомнением вслушивающемуся в этот разговор. – К примеру, в земле Русской.
– А это что еще за глушь такая? Кто эту землю создал – Господь Бог али сатана? Кто ее населяет – люди али твари бездушные?
– Земля сия обширна и обильна, лежит на полночь отсюда, за морем, – пояснил Добрыня. – Люди, ее населяющие, божьим промыслом одушевлены, однако имеют склонность к язычеству. Ты для них первым святителем станешь. Наперед могу сказать, что, когда град Константинов падет под ударами неверных, столица земли Русской, коей пока и в помине нет, провозгласит себя Третьим Римом и столпом православной веры.
– Наперед все знаешь… Ну-ну… – Михаил немного унял глотку. – Сам-то кто будешь?
– Я посланец тамошнего владыки киевского князя Владимира. Он первым креститься желает, чтобы остальному народу пример подать.
– Окрестить твоего владыку недолго. – Похоже, что Михаил заранее принял предложение, прямо еще не высказанное. – Вот только имя его бесовское заменить придется. Пусть лучше впредь Василием зовется, то есть «царственным».
– Думаю, что с его стороны возражений не будет. Василий имя хорошее… особливо для кота…
– Не паясничай, блядов сын! – гаркнул Михаил. – Мои слова от Бога, а твои от праха… Лучше вот что скажи: народ ваш по натуре к чему больше пристрастен – к смирению или к буйству? Как он слово истины примет? Склонится ли перед крестом?
– Народ наш пока в невежестве и дикости пребывает. Счастье свое полагает в оргиях и злотворстве. Для того ты и надобен, отче, чтобы божье откровение ему внушить… Хотя, чую, непросто это будет.
– В вере ничего простого не бывает! Смирение через твердость приходит. Кто не пожелает святой водой креститься, в собственной крови крещение примет. Немало язычников к богу посредством огня и железа приобщилось. Христос нас за это простит. Кто не щадит тело, тот спасает душу.
– Крутая каша заварится… – Добрыня через плечо оглянулся на северо-восток, туда, где должен был находиться Киев. – Да только верно сказано: не поморив пчел, меду не испробуешь.
– Сам ты хоть к святым таинствам приобщен? – с подозрением поинтересовался Михаил. – А ну перекрестись? Почему в кукиш пальцы складываешь? Два перста ложи!
– Не лучше ли нам изначально троеперстия придерживаться, – осторожно посоветовал Добрыня. – Боюсь, как бы потом вследствие этой мелочи великий раскол в государстве не случился. Из-за лишнего пальца православные на православных войной пойдут, словно враги лютые.
– Не потерплю никакого вольнодумства! – вскипел Михаил, по-видимому уже всерьез возомнивший себя митрополитом. – Да как ты смеешь, блядодей, символы веры искажать! Ты кого церковному канону учишь?
– Поутихни, отче. – Добрыня решил слегка осадить зарвавшегося Михаила. – Ты пока еще не в Киеве на амвоне, а в Царьграде на паперти. Будешь сильно выделываться – здесь и останешься. Другого святителя подберем. Нравом посговорчивее.
– Каждый коня по себе выбирает, – буркнул Михаил. – Кто ретивого, а кто пужливого. Только на пужливого где сядешь, там и слезешь. Как хотите, но вероотступничества и греховодства я не потерплю.
– Вероотступничества не допустим, а грех при твоем содействии постараемся искоренить. – Добрыня, дабы не рассмеяться, потупился. – Ты, отче, совет дай: как быть, если душа на небо просится, а тело чревоугодия и блуда жаждет?
– В следующий раз, когда на грех потянет, возложи длань на горящую свечу, а еще лучше – на три сразу. Боль телесная всю охоту отобьет.
– Совет дельный, только боюсь руку спалить. Я ведь, кроме всего прочего, еще и воин. Когда ты с крестом к людям пойдешь, я за тобой обнаженный меч понесу. Наглядности ради, так сказать… Только попрошу впредь про всякие там блядословия и блядодействия не упоминать. В особенности про блядовых детей. Народ наш вследствие наивности своей к любой заразе прилипчив – хоть к пьянству, хоть к разврату, хоть к бунтарству, хоть к сквернословию. Ругнешься разок в людном месте – твои слова сразу и подхватят. Потом и за тысячу лет их от брани не отучишь.
– Клясться всуе не буду, но постараюсь эту блядскую привычку искоренить. – Михаил перекрестился. – Горя много познал, оттого иногда и заносит.
Здесь в беседу будущих вершителей судеб земли Русской вмешался Никон:
– Как ты, боярин, сего человека князю представишь, если на руках и ногах его следы железных оков, а на груди клеймо каторжное? – Он скрупулезно указал на все эти телесные изъяны, ясно видевшиеся в прорехах нищенской одежды.
– Не беда, – успокоил черноризца Добрыня. – Он ведь не в постель с князем собирается лечь. И не в бане с ним париться. А для иных любопытствующих мы вот такую басню придумаем. Дескать, святитель Михаил ради смирения плоти на голом теле железные вериги носит да вдобавок власяницу, всю его грудь скрывающую. Попомните мои слова, скоро такой обычай все ревностные христиане заведут.
– Следует добавить, что я постоянно занимаюсь самобичеванием. – Михаил продемонстрировал свою костлявую спину, сплошь покрытую рубцами, как свежими, так и застарелыми.
– Да ты, похоже, каждый день за веру страдаешь! – удивился Добрыня.
– Не только за веру. За воровство тоже достается, – признался Михаил. – Одним подаянием не прокормишься, будь ты хоть трижды постником.
– Кончилась, отче, твоя голодная жизнь, – молвил Добрыня. – А теперь, когда все вроде решено, давай по рукам ударим.
– По рукам ты с конскими барышниками на торгу ударять будешь, а мне, как верховному иерарху церкви, надлежит длань лобызать. – Михаил помахал своей черной от грязи лапой, однако сунуть ее Добрыне постеснялся, зато деловито спросил: – Когда отплываем в землю Русскую?
– Скоро. Надо еще императорские грамоты на всех вас выправить, а то князь наш одному честному слову не поверит.
– Не забудь до отплытия соответствующее облачение для меня приобрести, книги священные, иконы чудотворные, аналой походный и всю остальную церковную утварь.
– Где только деньги на все это брать? – Добрыня потрогал свой пояс, за последние дни изрядно потерявший в весе. – Кесаревне подавай уборы и украшения. Тебе – кресты и ризы. Так и разориться недолго… Конечно, любовь дорого стоит. Это я и раньше знал. Но вера, оказывается, еще дороже… Хорошо хоть, что надежда нам даром достается…
Киев им довелось увидеть только в конце весны, когда в садах облетал яблоневый цвет.
Слухи об удачном завершении посольства уже успели достичь города (не зря же Добрыня так упорно распространял их от самого Царьграда), и во всех капищах, унаследованных Одином от Перуна, спешно свергали каменных и деревянных идолов, чей варварский вид мог оскорбить чувства кесаревны Анны и митрополита Михаила, поменявших свою прославленную родину на киевское захолустье.
