НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 20 - Биленкин Дмитрий Александрович (книга жизни .txt) 📗
Он смотрел на нее. Он попытался увидеть ее так, как если бы видел впервые. Но не смог. И тогда, перестав удерживать изображение, дал ему медленно растаять в воздухе.
"Голография". Наконец-то вспомнил он это слово. Так назывались эти изображения когда-то. "Голография". Образы, которые порождала она, были объемны, но призрачны и бесплотны. Как изображение Оэры, которое только что было здесь. Непонятно, кому нужны были они, эти призраки. Но наверное, все-таки были нужны, пока лет двести назад профессор Минц не создал своих "фантомов". Трехмерные изображения обрели плоть. Кажется, это были какие-то поля, суперполя, гиперполя, которые держали контур предмета. Теперь, если протянуть руку, рука не проходила сквозь образ, как сквозь пустоту, как сквозь призрак, а упиралась в твердь, твердь фантома. Пока шел сеанс, пока работал передатчик, изображение стены было подобно настоящей стене, и ладонь могла ощутить ее шероховатость и твердость. Изображение стула становилось подобным настоящему стулу - его можно было потрогать рукой, на него можно было сесть.
И человека… Изображение человека тоже.
Он не решился подумать об этом. Даже не в мыслях, а чем-то, что было до мыслей, он представил себе вдруг, что Оэру не нашли. Что изображение ее, ее фантом, - это все, что есть у него, все, что у него осталось. И от одного этого, от одной только попытки вообразить себе это Анджей почувствовал в сердце пустоту и холод.
И хотя тут же пришло понимание, что это не так, что Оэра есть и жива, что впереди еще целых восемь часов, чтобы найти ее, тень этого холода и пустоты, память о них остались.
Он не сразу толкнул полосатую дверь, он секунду-другую помедлил. Будто, и правда, переступить порог означало что-то. И словно чтобы оттянуть, чтобы это отсрочить, откуда-то из складок, из глубин своего одеяния извлек он футляр и, раскрыв его створки, вынул кристалл лимонно-желтого цвета.
Все было вписано, все было заключено в нем, в этом кристалле: последний их разговор, и комната, и Оэра перед самым ее уходом. Перед тем, как белая чечевица амфибии увезла ее в дебри Железных Скал. Анджей так и не сказал ей, что сделал запись. Он и сам не знал, зачем делал он это. Наверное, действительно, с годами мы становимся сентиментальными, и в поступках наших начинает присутствовать нечто вроде: "когда-нибудь я буду вспоминать это".
Кристалл был холодный. Зачем-то он посмотрел сквозь него на свет, но не увидел ничего, кроме длинных, лимонных бликов.
Квадрат полосатой двери был стальной и массивный. Он потянул ее на себя, дверь с трудом и медленно отошла. И тут же захлопнулась за ним, едва он вошел.
Зал был пуст. Совершенно пуст. Только стены и потолок. Такие же стальные, как и дверь, стены. Такой же стальной потолок.
Привычной рукой он нащупал в стене устройство, ладонью отвел защелку и дал кристаллу уйти вглубь. Свет в зале стал меркнуть, меркнуть и погас.
Но это тоже не значило еще ничего. Он мог еще ощупью отыскать дверь, открыть ее и выйти.
В дальнем конце зала дрожал на полу небольшой круг. Он направился к нему, к этому кругу, и стал в него. Именно там, именно в этом месте находился он в комнате Оэры, когда началась запись. Теперь все зависело от того, сумеет ли сразу Анджей найти то положение, ту позу, в которой он был тогда.
Это было как в музыкальной шкатулке - есть ключ, есть замочная скважина. Скважина - некий объем в пределах освещенного круга, единственный и определенный. А ключ - это он сам. Как только он заполнит собою этот объем, как только найдет нужную позу - ключ войдет в скважину, музыка заиграет, и фигурки начнут свой танец.
Но пока этого еще не было, пока этого не случилось, он волен был отказаться и прекратить все это. И сама мысль, что путь обратно открыт, что он свободен, позволяла ему идти дальше и еще дальше, к той черте, где пути обратно уже не было.
Зал между тем медленно преображался. Контуры каких-то предметов смутно проступали вокруг. Теперь это не был уже тот зал, куда он вошел. Это было помещение, вытянутое и изогнутое, с рядом иллюминаторов вдоль одной из наружных стен. Удлиненные, неправильной формы, они источали желтый, неверный свет. Скосив глаза, он мог видеть в них желтый туман, неподвижными клубами устремленный кверху.
Когда туман поднимался - это было утро. Запись воспроизводила утро.
Оэра была тут же. По-прежнему, не меняя позы, он мог видеть ее неподвижную, как манекен, замершую вполоборота. Знакомая гримаса приоткрытого рта, черты лица ее и вся фигура были еще расплывчаты и нечетки.
Анджей шевельнул рукой, чуть согнул пальцы. Кажется, именно так стоял он, когда началась запись. Он нагнул голову, чуть отставил ногу. И всякий раз уголком глаза, боковым зрением он видел, как от этого мир, окружавший его теперь, обретал все большую четкость.
Но по-прежнему он еще не перешел черты. По-прежнему он свободен был выйти из круга. Один только шаг, одно движение - призрачный этот мир расплывется, распадется, исчезнет. Так говорил, так повторял он себе.
И вдруг в какой-то миг это произошло.
– …всегда очень немного. - Продолжая движение, Оэра протянула руку и свела два пальца, показывая ему, как немного.
(Это было, как выстрел. Когда медленно давишь на спуск бластера - на микрон, еще на микрон, и еще, и не случается ничего. И вдруг на каком-то мгновении, на каком-то волоске движения вспышка.)
– Некоторые заливают горячей водой. - Она сделала большие глаза и изобразила на лице ужас. - Но ведь это неверно! Совершенно неверно! Нужно только холодной. Обязательно холодной. Вот столько…
Она снова сблизила пальцы, показывая, сколько именно.
Он помнил, о чем была речь. И помнил, что ответил тогда. И сейчас, слушая, что говорила она, и зная, что она скажет, он ждал только той паузы, чтобы вставить фразу, которую уже произнес однажды.
– А вот Лукреций делает это не так! - Он постарался, чтобы слова его прозвучали так же, как тогда, в действительности.
– Лукреций делает по-другому.
Оэра словно только этого и ждала. Она изогнулась, как кошка. Она заглянула ему в лицо, словно хотела удостовериться, неужели он и правда произнес это. И тогда только после этого откинулась назад и рассмеялась гневно:
– Кто? Лукреций? Это он-то…
Удивительно все-таки, как умела она такое значение придавать пустякам! То, как варить кофе, сон, который приснился вчера, новая прическа - все это возрастало в ее глазах до масштабов вселенских, до масштабов космических. Он так не мог. Он так не умел. Хотя и старался больше ради созвучия.
Теперь желтый туман за иллюминатором, клубясь, стремительно поднимался кверху. Он знал, что к полудню движение его постепенно замедлится, чтобы позднее остановиться совсем. А вечером начнется обратное - желтые завитки и клубы медленно поползут вниз. Так было каждый день. Так было всегда.
Анджей стоял и смотрел на туман, слыша за собой ее голос и стараясь вжиться в происходящее. Стараясь произносить не только те же слова, но и думать и чувствовать, как тогда, когда все вокруг него было настоящее. Проходя, повторяя себя, он подвинул кресло. Так он это сделал тогда. Но сейчас, ощутив под рукой его бархатистую спинку, он не мог не подумать, что кресла этого, как и всего остального, здесь нет… Что все это только проекция сил, пересечения полей, фантомы. Но тут же постарался отогнать эту мысль и не думать об этом.
Он чуть не забыл, чуть не пропустил своей реплики. Но все-таки успел, вовремя успел. Впрочем, все шло так, как тому и надлежит быть. Как тому и надлежит быть, чтобы через час или два, когда в кристалле кончится запись, растаять бесследно. И он останется вновь один в пустом зале.
– …Ну и что тогда?
Он пожал плечами.
– Ничего.
– А я вот думаю иначе, совсем иначе. - Оэра откинулась в кресле и покачивалась в нем, закинув за голову тонкие руки. - Я думаю, что в нас, как в зеркале, отражается все, что вокруг нас, - и форма, и цвет, и звуки. Когда на мне это, - она порхнула рукой по тому, что было на ней надето, это не просто значит, что я так одета. Это значит, я сейчас такая. Я, например, никогда не сяду, если в лиловом, туда, на то кресло. На красном лиловое некрасиво.
