Семь грехов радуги - Овчинников Олег Вячеславович (прочитать книгу TXT) 📗
«Перетренировался…» – злорадствовал я.
Оказывается, не все еще богатыри перевелись с преподавательской работы в коммерческие фирмы. Нашелся на факультете один достаточно бесстрашный преподаватель по фамилии Мухин, вдобавок, издавна точивший на Женечку зуб. По слухам, с того самого случая, когда они с Евгением не сумели поделить на двоих тесное пространство грузового лифта. В итоге супербизон получил по матану заслуженную пару, трижды подтвердил результат на пересдачах, и скоропостижно вылетел на родину, на прощание, правда, избавив смелого препода от заточенного зуба. Мне же не довелось встретиться с Евгением в гневе, поскольку экзамены я сдал досрочно и, как следствие, без потерь, а о некоторых захватывающих подробностях конфликта узнал с опозданием из Маришкиных писем.
Так что мне, можно сказать, повезло, и очень крупно. Хотя почувствовал я это не сразу. Сперва было лето, жаркое и тягучее как вареная сгущенка.
Обнаружилось, что в июле – тридцать один день. В августе, как ни странно, тоже. Временами я начинал думать, что сделано так специально мне назло. Однажды я разбил костяшки пальцев, по которым определяется количество дней в месяцах, об угол почтового ящика, в тот день – пустого.
Но мы, благодарение Богу, живем не на экваторе, лето, поиздевавшись вдоволь, подошло к концу, и теперь никто не мешал нам с Маришкой быть вместе.
Я уже бестрепетно держал ее за руку во время наших участившихся прогулок. В первый раз это получилось спонтанно. Мы стояли «на светофоре», дожидаясь зеленого сигнала, а когда он зажегся, я машинально протянул руку и крепко стиснул маленькую холодную ладонь. Как будто собрался перевести через дорогу младшую сестренку. С той разницей, что руку сестры я отпустил бы, оказавшись на другой стороне улицы.
Мне нравилось трогать ее ладонь, проводить по ней кончиками пальцев, пытаясь нащупать свой бугорок на линии ее судьбы, а иногда – выводить на ладони слова. Как правило, с большим количеством букв «Ю».
Произносить их вслух не было нужды, все было сто раз запротоколировано в нашей летней переписке. Ведь существует множество вещей, о которых намного легче написать, чем сказать, еще легче посмотреть, придав взгляду особую выразительность, а проще всего – подумать, но как бы вслух. «И за что только я тебя такую?..»
Поэтому, когда мы оставались одни, я говорил много и взахлеб – поскольку сдерживающий фактор в лице, а правильнее сказать, в хмурой роже Евгения не довлел больше над нами – но по большей части на отвлеченные темы. Об рангах и матрицах, о музыке, просто ни о чем… И, разумеется, о Пашкиных подвигах, которых уже к концу первого курса насчитывалось изрядно.
Например, случай в квартире его родителей, когда Пашка, после того как угостил меня обедом, вместе с прочей грязной посудой с задумчивым видом ополоснул и тщательно протер солонку и перечницу.
Или на паре английского, превратившейся для Пашки в пару по английскому, когда он, примчавшись в аудиторию прямо из буфета и дожевывая на ходу пирожок, попытался ответить на вопрос преподавательницы: «Какое сегодня число?» Число было, на Пашкину беду, шестое, и его «Sixth», произнесенное с переполненным ртом, звучало, да и выглядело чрезвычайно эффектно. Просто «incredible», как выразилась англичанка.
Или вот, коротенькое отступление на тему «Скоро грянет буря?»
Однажды, на каком-то семинаре Пашка отколол номер. Когда я спросил его: «Сколько сейчас?», Пашка глянул в окно на одну из башен Главного Здания, с минуту крутил головой и так и сяк, разглядывая стрелки на золоченом циферблате, но все же ответил: «Половина первого!» И что интересно: хотя конкретно на той стороне башни, которая обращена к учебному корпусу, висели не часы, а барометр, и стрелка у него была одна, ошибся Пашка всего на четверть часа.
А через пятнадцать минут пошел дождь…
Как я уже говорил, Пашка был моим одногруппником, но не Маришкиным, в общаге появлялся редко, поэтому Маришка знала о нем только понаслышке, главным образом, с моих слов. Едва ли этот неуклюжий антропоморф с кроличьими глазами и муравьиной головой догадывается, какую участие он, сам того не ведая, принял в процессе нашего с Маришкой сближения.
Занимательных историй из его жизни хватало на то, чтобы методично обойти по периметру каждую лапку Ж-образного паука, каким видится здание Университета при взгляде сверху, дойти до смотровой площадки и, оглядев спящий город с высоты орлиного полета, убедиться, что солнце еще не взошло, но уже вот-вот…
– Может, слазим пока на трамплин? – Кажется, инициатива принадлежала Маришке.
Кратчайший путь наверх – вертикальная шахта в основании трамплина – был заперт намертво и давно. Судя по ржавости замка, сразу после Олимпиады-80. И нам пришлось обходить трамплин, удивительно пустынный в это время суток – и года – со стороны Москва-реки, чтобы взобраться на него противоестественным способом: по склону, сперва пологому, но с каждым десятком шагов все круче уходящему вверх. Горнолыжники, как правило, движутся по нему в противоположную сторону и не по ступенькам. Которые на самом деле не ступеньки даже, а сваренные железные прутья – из таких обычно делают лесенки для детских горок.
Вот только эта горка оказалась недетской.
Маришка поднималась первой, не пропускала ни одной ступеньки и считала вслух:
– Тридцать восемь попугаев, тридцать девятый трамвай, сорок разбойников… – На секунду задумалась. – Те же, плюс Али-Баба…
Я старался не отставать от Маришки ни на шаг, чтобы поддержать, поймать, если что, но, каюсь, иногда отставал. Все-таки вид ног впереди идущей девушки завораживает, особенно в свете зарождающегося солнца…
Где-то на двухсотой ступеньке, отмеченной Маришкой как «двести лет Французской революции», плавный подъем закончился, и начался квадратно-винтовой. Самоубийственная лесенка металась из стороны в сторону зигзагом, догоняя круто ушедший вверх склон.
– Двести восемьдесят дней! – торжественно объявила Маришка, оказавшись наконец на крошечной, с трех сторон огороженной смотровой площадке на самом верху трамплина. И, обернувшись ко мне, пояснила: – Средняя продолжительность беременности. У людей. Женского пола.
Она была сияющая и немного задумчивая. К тому же, стояла двумя ступеньками выше. Неудивительно, что ее последние слова были восприняты мною как завуалированная команда к действию.
– Можно тебя поцеловать? – спросил я.
Маришка зажмурилась, взглянув на краешек солнца за моим плечом, и ничего не ответила.
– Можно? – как дурак повторил я.
Она снова не ответила, только выше подняла подбородок и плотнее сомкнула веки.
Я поспешно наклонился к ней, не дожидаясь нового: «Ну, слава Богу! Я уж боялась…»
Губы у нее были влажные и прохладные. Она двигала ими как рыбка, выброшенная на берег. Я старался попадать в такт.
«Неужели? – недоумевал я каким-то крошечным участочком мозга, сохраняющим способность к рассуждениям даже в самый упоительный момент. – Неужели это может наскучить? Даже не наскучить, а как бы отойти на второй план, куда почти неизбежно переместятся прикосновения ладоней и кончиков пальцев – теперь, когда мы вступили в поцелуйный период. Неужели и это восхитительное ощущение когда-нибудь притупится, потеряет свою остроту? Скажем, когда мы откроем для себя… ну… новую альтернативу?»
Маришка внесла сумятицу в мои мысли, сказав что-то вроде «ум-ум-ум».
Я оторвался от ее губ, чтобы спросить:
– Что?
– Ого! – повторила она, восхищенно глядя куда-то мне за спину. – Такое ощущение, что они отсюда летят прямо в речку. Я имею в виду, лыжники.
А когда я обернулся, впилась губами в мочку моего уха.
– Кто научил тебя так целоваться? – спросил я зачем-то, обалдевший от неожиданной ласки.
Вопрос был задан, по всей видимости, зря.
– Тетя! – резко ответила Маришка, отпуская мое ухо.
Обратно спускались молча. Я шел первым и смотрел под ноги. При спуске земля почему-то казалась еще дальше, а издевательские перильца лестницы выглядели совсем низенькими и ненадежными.
