Журнал «Если», 2002 № 08 - Ингс Саймон (читаем книги .TXT) 📗
— Пожалуй, мы это как следует не продумали, — призналась Рейчел.
— Я не верю тому, что слышу.
— Джерри, люди в реальном мире подлаживаются друг под друга, — голос у нее был старческим. — Они выстраивают отношения. Они идут на компромиссы. Они творят свое счастье из кусочков.
— Так в чем заключалась идея? — Я сглотнул. Слишком уж гротескным это было. — Фрэнк — по будням, я — на выходные?
— Примерно так, — сказала она и скрестила руки на груди.
Это не было правдой. Мои слова ранили ее, и теперь она просто защищалась, отвечая жестокостью на жестокость.
Если я требовался ей для секса, она могла бы получить меня в ту ночь, когда мы заново открыли ее коллекцию дисков. Но тогда она остановилась. Она хотела, чтобы мы подождали. Она хотела чего-то большего.
Чего же?
Ветер был таким сильным и ровным, что вокруг весь пейзаж выглядел пригнувшимся с запада на восток: живые изгороди, трава, ветки деревьев — все кренилось под косыми углами, трепеща, будто в любую секунду деревья, изгороди, столбы, крыши и даже наша машина могли быть подхвачены ветром и улететь.
— Прости, — сказала она, все еще прячась за стеной холода. — Ты всегда был моим любимцем, сам знаешь. Ты самый лучший актер из всех, кто играл у нас.
Это было уже слишком. Непереносимо было видеть ее такой — настолько замкнувшейся, настолько холодной. И я не выдержал, я выплеснул наружу все. Я сказал, как сильно люблю ее. Что всегда ее любил, с того самого мгновения, когда осознал свое существование, с той секунды, когда понял собственную природу.
И я бы рассказал ей больше. Я бы рассказал ей о всех случаях, когда следил за ней через замкнутую телевизионную систему, когда она работала в студии всю ночь напролет. Наблюдал, как растет ее мастерство. Видел, как она начала уставать. Понимал, что она стареет. Как я (и очень часто!) томился желанием вырваться из «Зеленых дорог», каким бы богатым ни был тот мир, и быть с нею в ее мире, реальном мире (что бы эти слова ни означали).
— Ну же, Джерри, — сказала она ласково, будто утешая ребенка, несчастного влюбленного мальчишку двенадцати лет. — Не огорчайся так.
Нестерпимо!
— Почему ты разговариваешь со мной в таком тоне?
— Потому что я сделала ошибку, — сказала она.
— Какую ошибку?
— Я хотела тебя для романтики. И не хотела чувствовать себя забытой.
— Но ведь ты можешь получить от меня все это!
Она засмеялась.
— Я знаю. Как ты не понимаешь? Я знаю! Да только теперь, когда ты здесь, я пришла к выводу, что хочу вовсе не этого.
— Так чего же ты хочешь?
— Я думала, что сумею тебя изменить.
Это превосходило всякое вероятие.
— ИЗМЕНИТЬ меня?
Она засмеялась.
— Нелепо, — сказала она уже более непринужденно, более дружески. — Не правда ли?
— Изменить меня? Каким образом?
— А как ты думаешь?
Истина, подхихикивая, медленно обретала ясность.
Она хотела меня изменить!
Так что нового под луной? Этого хочет каждая женщина. Каждая школьница.
— Ты хотела меня исправить!
Она смущенно закусила губу.
— Ведь так?
— Ничего не могла с собой поделать, — сказала она. — Ты же написан именно таким. Таким тебя написала я. Женщины ничего не могут с собой поделать, до того им хочется очистить тебя от недостатков. Таково твое обаяние. Твое непричесанное обаяние, — она покачала головой, удивляясь себе. — Казалось, уж кто должен был это знать, как не я, верно?
— Но я могу измениться, — упрямо сказал я. Однако в глубине сердца я знал, что лгу.
Я был жеребцом. Таким я был написан. Таким меня написала она. Оптимальный мужчина ее фантазий.
К этому времени я был уже порядком заезженным жеребцом — после восьми лет сюжетных перипетий кто бы не поизносился? А теперь и отставным конягой — теперь, когда другой актер, только что сертифицированный бета-тестом, был запущен в «Зеленые дороги» вместо меня.
Но до тех пор, пока катализатор — будь то студийный искусственный интеллект или кровь и органика человеческой центральной нервной системы — откуда-то управляет программным обеспечением, именуемым Джерри Джонсом, я остаюсь и навсегда останусь жеребцом.
— Я люблю тебя. Я могу измениться.
— Нет.
— Разве люди не меняются?
— Меняются.
— Ну и я изменюсь.
— Ты не личность, — сказала она. — Ты синтезированный актер.
— Ну и что? — спросил я гневно. — Или ты хочешь сказать, что есть разница? Какая еще разница? Какая, мать ее, разница? Я живу двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, как и ты. Я сплю. Я испражняюсь. Я совокупляюсь. И нет никаких различий. Мыльный мир. Реальный мир. Они — зеркальные отражения друг друга. Ты сама всегда так говорила. Или это было вранье, которым ты пичкала цветные приложения?
— Да, — сказала она. — Вот именно.
И я заткнулся.
По полям к востоку внезапно разлилось серебро. В зеркале заднего вида я на секунду увидел луну, восходящую за прорехой в тучах.
Окраины Годманчестера были завалены мусором из бачков, опрокинутых ветром.
— Джерри, где мы?
— А-одиннадцать-девяносто-восемь.
— Это должно что-то означать?
— А-четырнадцать.
— Что-о?
— М-шесть, М-пять. Дорсет. К утру Корнуолл. Как мы и планировали.
— Ты с ума сошел?
— Ну, мы можем свернуть на М-один.
— Останови машину.
— Иди ты! Я хочу увидеть Корнуолл.
— Останови… Стоп!
Она могла бы и не говорить. Я уже нажал на тормоз.
По кюветам катились картонки из-под хлопьев. Под щетку «дворника» попал чайный пакетик и тут же исчез. В воздухе перед нами повисли неподвижные листья, поблескивая в лучах фар, трепеща, будто подвешенные в пустоте какой-то магической силой.
Дерево было не очень большое. То есть для дерева. Мы пошли юзом, завихляли. Рейчел закрыла глаза, мое сердце заходило ходуном: такой безмятежной она выглядела, будто уснула на сиденье. Я пожалел, что у меня нет секунды обнять ее. Хотя я и мог бы. Все равно никакого толку от меня не было.
Мы налетели на поваленное дерево. Сук пробил заднее боковое стекло, вздыбился и прорвал крышу. Пронзенная машина въехала на ствол и остановилась. Левое колесо повисло в воздухе примерно в футе над асфальтом.
Рейчел перевела дух.
— Рейчел!
Ее глаза открылись.
— Рейчел!
Она еще раз вздохнула. Заморгала. Посмотрела на меня.
— Ты цела?
Она не ответила. И вылезла из машины.
— Рейчел!
Сук торчал над крышей, будто пророс сквозь машину. Буря выворотила дерево с корнями. Низкая кирпичная ограда валялась на асфальте кубиками из детского строительного набора. Ветер был таким сильным, что я с трудом удерживался на ногах. Он обдирал дерево: я то и дело вздрагивал и выплевывал листья.
— Рейчел!
Она остановилась и прислонилась к стволу. Что-то звякнуло. Прорванная крыша оторвалась от кузова, и машина, уже не удерживаемая суком, плюхнулась на все четыре колеса. Рейчел соскользнула по стволу и упала на шоссе.
Я протянул ей руку.
Она помотала головой.
— Рейчел!
Она посмотрела на меня.
— Извини, — сказала она, — но я должна это сделать. Стоп!
— Что?
— СТОП!
Я заморгал на нее. Я улыбнулся. Я лукаво поблестел глазами.
— Занавес! О Господи Боже мой! — простонала она. — Фрэнк?
Снова полил дождь.
— Ты его не получишь, — сказал я.
В глазах у нее был ужас.
— СТОП!
— Ты его не получишь, — сказал я. — Я тебе не позволю.
— СТОП, тебе говорят! — взвыла она.
— Прекрати мною командовать, — рявкнул я. — Мы ведь даже больше вместе не работаем.
Она разразилась рыданиями.
Невероятно, но автомобиль оказался более или менее на ходу. И, когда, наконец, машина «скорой помощи» добралась до нас, я последовал за Рейчел в больницу. Врачи ничего у нее не нашли, «но мы предпочитаем не рисковать с сотрясением», а потому оставили ее до утра.
Я вернулся в коттедж. Осталась только одна фара, а на полдороге мне пришлось повозиться с крылом, отгибая его там, где оно терлось о шину. Ветер утих. Дождь снова полил. У меня больше не было крыши, так что я ехал быстрее, чем следовало бы, обеспечивая «карман» сухого воздуха за ветровым стеклом. Когда я добрался домой, внутренность машины напоминала ванну. Я нажал на тормоза, и снова чертова колымага меня проигнорировала, остановившись только в канаве.
