Цари мира (Русский оккультный роман. Т. VIII) - Толстой Николай Дмитриевич (список книг txt) 📗
— Господа, к столу, — скомандовал приятель Альфреда, ставя два бронзовых светильника на стол и спуская ставни. — Медам, вы будете столь любезны раздеться и прислуживать за столом?
Гнусная власть денег! Полубедные артисты, едва умевшие чем сами прокормиться, были все же богаче этих несчастных детей улицы, торговавших красотой своего тела, и не посадили их с собой как равных, а заставили прислуживать, унижая их, чтобы насытить свою похотливость!
Натурщицы удалились за ширму и спустя минуту вышли нагие, сияющие свежестью красоты и матовой белизной своего молодого девственного тела. Они подходили к каждому из сотрапезников, наливали им вина, клали куски с расставленных блюд, и, разрезая их на тарелках, угощали сидящих мужчин.
Пирушка шла вовсю, когда в дверь постучали. Вошел общий приятель — молодой виконт ди Бролио, дававший частные работы нашим художникам в расписывании аль-фреско своего недавно выстроенного кастелло близ Тиволи. Молодой богач опоздал на вечеринку, его не ждали, так как он не обещался наверное. Его грум нес за ним настоящий страсбургский паштет и три бутылки французского шампанского. Как член кружка, он твердо помнил свои обязанности. Сейчас же он сделается центром всего общества. У него были неисчислимые анекдоты (большей частью из последнего номера «Фигаро»), неиссякаемый запас рассказов, пикантные истории про великих мира сего, с которыми, как он утверждал, он близок и чуть ли не в родстве, а про себя у него было столько приключений, реальных и фантастичных, таинственных и чудесных, на суше, море и в воздухе, что, казалось, ни один чемпион мира не мог с ним состязаться в богатстве фантазии и находчивости. Впрочем, он должен был раз уступить рекорд одному русскому, купеческому сыну Малинину, тоже приятелю Альфреда, известному шулеру, который, проиграв в trente et quarante [26], на пари прошелся нагишом по всему Корсо…
С появлением ди Бролио компания оживилась. Чочары были приглашены к столу и сели по обе стороны богача. Все оказали честь приношению виконта и его анекдотам. Перешли к десерту. Альфред встал из-за стола, достав скрипку. Норберто сел за пиано, и полились чудные, восхитительные звуки. Первый импровизировал, второй аккомпанировал, предугадывая мелодию и улавливая переходы в другой тон. Альфред пел о любви, о потерянных надеждах, о напрасных усилиях, о бесполезных подвигах, о разочаровании в убеждениях, о разрушенных мечтах, о раскаянии в ошибках, о страданиях мятежного сердца, о сладком покое смерти… Все сидели очарованные, никто не шевелился. Нервно настроенный Антонио перенес столько нравственных потрясений, <что>расчувствовался, и по щекам его катились крупные слезы. Это вдохновило Альфреда. Он остановил импровизацию и начал торжественную фугу Баха. Мощными аккордами аккомпанировал Норберто. Когда они кончили, каноник рыдал, как ребенок.
— Старик напился, — шептала молодежь.
— И чего он забрался в нашу холостяцкую компанию? Чочары смеялись.
XXVI
— Кто этот слезливый ворон? — спросил ди Бролио на ухо Альфреда, когда тот кончил.
— Это мой давнишний приятель, перешедший в протестантство каноник, наделавший столько шума тому пятнадцать лет. Сегодня он почему-то в сутане: уж не хочет ли он идти по стопам Миралия и основать новую общину? Кто знает! Тогда эта община будет называться «Общиной слез» — Delia lagrime. Вернее, Di lacryma Christi [27], до которого он охотник.
— Я бы сказал, Lacryma spumante [28], — ответил виконт, видя, как тот, успокаиваясь, закурил папироску.
Антонио заметил, что шепчутся про него, и сказал:
— Молодые сеньоры, вы молоды, счастливы, беспечны, не знаете, что значит горе; будете в моих летах, испытаете кое-что в жизни, и у вас музыка будет извлекать из глаз слезы. Извините меня, что я нарушил ваше веселье своей грустью. Это прошло, и я хочу вознаградить вас за скуку, которую я внес, веселым и смешным рассказом из быта католического духовенства…
— Просим, просим! — послышались клики.
Ди Бролио присоединился к просителям, а Альфред сказал:
— У него масса остроумных анекдотов, мы посмеемся!
Отхлебнув марсалы, Антонио начал:
— У меня был знакомый французский кюре, очень желчный и раздражительный. Когда его приглашали на требу в неположенное время, он выходил из себя. Однажды одна дамочка вызвала его из-за стола во время его завтрака для исповеди. Он не отказался. Оба идут в церковь. Священник садится в исповедальню, дама опускается на колени. Вдруг по всей церкви раздался крик: «И для такого пустяшного греха вы меня побеспокоили?» Если к нему приходила дама и начинала распространяться о посторонних вещах, он прямо гнал ее и кричал: «Господи! Что за сорока!» Так вот, к этому самому кюре, жившему в Шамбери, приходит на исповедь чета герцогов дю Берри. Кюре, ворча, садится в свою клетку: его только что оторвали от сладкого послеобеденного сна. Герцогиня становится на колени и начинает исповедь. Очевидно по нетерпеливым движениям аббата, что его пациентка не говорит о деле. Частые повороты головы ее по направлению к сидящему на передней скамье герцогу показывают, что она перечисляет скорее его грехи, чем свои. Это предположение подтверждается потерявшим терпение священником, который во всеуслышание произнес: «Теперь, мадам, зовите сюда вашего мужа, и я дам ему отпущение…» Но это не все. Герцогиня остается у конфессионала. Теперь видно, что она говорит свои грехи. Вдруг кюре делает ужасное лицо и произносит: «О-о!» Еще минута, и он делает лицо еще ужаснее и подымает руки к небу. Наконец, герцогиня говорит еще какой-то грех, должно быть, страшнее первых двух, так как кюре вскакивает, в бешенстве плюет и кричит на всю церковь: «Тьфу, что за грязная баба!».
Общий дружный хохот покрыл слова рассказчика.
— Про эту герцогиню ходит масса анекдотов, — сказал ди Бролио. — Она раз с мужем и взрослой дочерью гостила в Эвиансе. Как вы знаете, там крестьяне очень бедны, семьи же у них огромные; редко у какого бедняка менее шести-семи детей. И вот, проходя по улицам и поражаясь количеством ребятишек, она не удержалась, чтобы не заметить: «Такая беднота, и столько детей!». «Что делать, мадам, — ответил ей один из счастливых отцов, приняв на свой счет ее слова, — ночи у нас длинные, а рубашки у наших жен короткие».
— Это про нее рассказывают, — сказал Альфред, — что она каждый раз, когда узнавала об измене мужа, заставляла его делать ей подарок? Ее муж прозвал этот налог payer le bouchon [29], подобно тому, как в отеле хозяин за всякую бутылку, взятую не в его погребе, платит за пробку…
Господа, — сказал Альфред, — вы все знакомы с «Декамероном» Боккаччо, но уверяю вас, я на каждом шагу вижу типы и сцены куда интереснее и занимательнее, в особенности среди духовенства. Вы не поверите, если я расскажу вам про одного монсеньора, моего друга и приятеля, который ночью вылезал из окна монастыря, в котором жил — как вы думаете, для чего? Чтобы нарвать букет цветов, распускающихся до рассвета! Который ездит по улицам на бициклетке, по окрестностям верхом на лошади, подымается на воздушных шарах. Которого вы одинаково встретите на церковном торжестве, на балу у посланника, на приеме у кардинала, на аудиенции у Папы, на археологическом конгрессе, на Пинчио во время музыки и в театре на первом представлении! Он завсегдатай Араньо, всех биррерий и почетный член городских детских амбулаторий.
XXVII
— Per baccho! [30] Альфред, этот монсеньор, должно быть, пустой проходимец, необразованный и невоспитанный авантюрист, не верующий ни в Бога, ни в дьявола, отчаянный развратник, которому все прощается за его богатство и связи в высшем обществе…
