В глубине Великого Кристалла. Том 2 - Крапивин Владислав Петрович (первая книга .TXT) 📗
Я обмер. Обмяк. Ерошка смотрел на меня перепуганно: мол, что стряслось? Ведь он-то раньше про этот дом не знал.
— Дядя Слава, что с тобой?
Я взял себя в руки. У парковой решетки опять возились рабочие. Кажется, проделывали в арматурных прутьях дыру. «Бесплатный вход»! Я взял Ерошку за руку, мы подошли.
Рабочие были незнакомые. Я спросил у самого пожилого:
— Вы не скажете?.. Недавно здесь дом стоял, Евдокии Власьевны… И вдруг нету…
Мужчина распрямился. Вытер лоб холщовой рукавицей со следами ржавчины.
— Да ты что, мил-человек, говоришь. Какое «недавно»! Власьевна уехала с племянницей к сыну в Архангельск в аккурат двенадцать лет тому назад. Дом продала кому-то, а он вскоре сгорел дотла. Такая вот история…
Действительно, «такая вот история»…
При мысли, что я никогда не увижу Серафиму, мне захотелось тихонько завыть. Или… проснуться. Но тогда… Нет! Я вцепился в Ерошкино плечо. Он даже ойкнул. Потом быстро сказал:
— Дядя Слава, пойдем отсюда! Я же говорил: не надо сюда приходить!
Он, конечно, ничего не понимал, и все-таки… да, он был прав! Мы быстро пошли прочь, опять оказались на дороге, ведущей через пустырь. Мне стало поспокойнее. Подумалось: «Сколько уже случалось такого. Может, все обойдется и на этот раз. Наверно, просто девочка-подсолнух слишком часто стучит мячиком о панель…» И Ерошка сказал:
— Дядя Слава, все будет как надо… Ой, смотри!
Из кустов желтой акации выскочила и запрыгала по обочине нам навстречу деревянная лошадка. Черно-белая, на прямых ногах, с лукавой улыбчивой мордой.
— Дядя Слава, это моя!
Ерошка подскочил к лошадке (она была ему головой до подмышки). Обнял за выгнутую шею. Оглянулся на меня, глаза сияли. Теперь они были совсем зеленые.
— Дядя Слава, она меня нашла! Понимает, что виновата, сбросила тогда и удрала… — И Ерошка живо вскочил в фанерное седло. Ухватил повод. Лошадка вскинула передние ноги, ломая их в коленях. И кажется, даже тихонько поржала. А меня обожгло новым страхом: вот сейчас Ерошка ускачет опять — и поминай как звали!— Постой!
А он смеялся:
— Дядя Слава, не бойся! Раз уж она вернулась, будет послушная! Она… знаешь что? К Еське нас приведет! Обязательно! Пусть идет, куда хочет! Я на ней, а ты рядом!..
Да уж, конечно, рядом! Не отставая ни на полшага! Хватит с меня всяких расставаний…
Лошадка свернула с дороги на тропинку в белоцвете и вдоль длинного кирпичного забора вывезла Ерошку (и вывела меня) на улицу Утренних Звонков. Я про такую и не слыхал раньше. По этой улице (похожей на Ключевской спуск) мы вышли на другую. Здесь был уже почти центр. Всадник Ерошка во всей красе отражался в магазинных витринах. Деревянные копытца четко стучали по асфальтовому тротуару.
Никого из прохожих не удивляло, что мальчик едет на деревянной карусельной коняшке. Меня, разумеется, тоже. Встречные мальчишки и девчонки смотрели с открытой завистью. Ерошка сидел гордо. Это в маленьком масштабе напоминало триумфальный въезд полководца-победителя в столицу.
Ноги Ерошка держал прямыми и вытянутыми вперед, как французский кирасир. Они длинно торчали из коротеньких ссохшихся штанин. Прошлогодний загар на ногах был похож на узкие, в обтяжку, ботфорты. Над загаром я вновь заметил коричневые точки от колючей проволоки. Показалось на миг, что они набухли кровью. Тут же пришли на память стихи про обиженную макаку. И вдруг стало отчаянно жаль Ерошку. Будто снова предчувствие какое-то. Представилась ржавая проволока на заборе и почему-то опять — бредущие солдаты в грязных шинелях, в распустившихся обмотках… Впрочем, это лишь на полминуты. Тревогу прогнал обыкновенный голод. Ведь мы не завтракали нынче! А время уже перевалило за полдень.
Ладно, я-то потерплю. А мальчишка? И так тощий, будто пацан из детдома военного времени…
Ерошка гарцевал в двух шагах.
— Слушай-ка, пора бы пообедать! Давай поищем столовую!
— Давай! А ее туда пустят? — Ерошка потрепал коняшку по деревянной шее.
— Найдем заведение, куда пустят.
Я завертел головой, отыскивая на ближних домах вывеску столовой или кафе. Нашел одну. Оглянулся на Ерошку. Ерошки не было.
Ну, что тут говорить опять о моем ужасе. Он прошил меня с головы до пят похожими на ледяные сосульки иглами. Я мгновенно понял, что Ерошка не просто отъехал, не спрятался ради шутки. Его не было здесь совсем. Потому что не стало еще многого.
Не стало в конце квартала белой десятиэтажки с рекламой «Sapsang». Церковь на углу была теперь без блестящих крестов, и купол стал не позолоченный, а ржавый и дырявый, с черной решеткой арматуры. Колючий ветер гнал по дощатому тротуару окурки самокруток.
Прямо передо мной на кирпичной стене трепетал угол косо приклеенной серой бумаги с крупными строчками. Я машинально побежал глазами по буквам.
«Приказ № 013. В связи с осложнившейся обстановкой в районе военных действий Ермильская военная комендатура предписывает всем военнообязанным явиться на дополнительную регистрацию к местам своей приписки…»
Доски тротуара качнулись, я оглянулся. За мной стояли трое. В новеньких суконных гимнастерках. У двоих — стволы и граненые штыки над плечами без погон. Эти двое — в пилотках, а третий — в фуражке и с эмалевыми «кубиками» на малиновых петлицах. Лица у всех непроницаемые.
— Ваши документы, гражданин…
— Вам что, делать нечего? («И где же Ерошка?»)
— Ваши документы!
Я плюнул, достал из заднего кармана редакционное удостоверение (хотя оно и было уже недействительное). Старший молча и неподвижно рассматривал его с полминуты. Потом глянул на меня из-под козырька. Глаза были никакие.
— Вы кто? Псих? Это что? — Он показывал на печать. Я и сказал:
— Редакционная печать.
— Что в печати?
Там был двуглавый орел. Маргарита Долгопень так лилась, что у нас «гербовая» печать.
— Сами не видите? Российский герб.
— Вижу, что российский, — сказал он задумчиво. — Вы власовец?
— Подите вы к черту! Если вы из кино, то учтите: я не в вашей массовке!
Я знал, что это не кино.
— Стоять!
— Я и так стою…
— Руки назад! Марш вперед! При ускорении шага, при попытке свернуть стреляем без окрика!
Двое в пилотках разом взяли винтовки на руку. Командир расстегнул кобуру. Повторил:
— Марш!
Что делать-то? Я плюнул и пошел… Все это было бы даже интересно, если бы не Ерошка и Еська. Где они?
Меня привели к невысокому кирпичному зданию с зарешеченными окнами полуподвала. Приказали: «Стоять!» Командир ушел в дом и скоро вернулся. Опять мне велели: «Марш!»
Двое с винтовками остались в коридоре, командир шагнул за мной.
Я оказался в сводчатой комнате, где в табачном дыму горела яркая лампочка. Уличный свет еле пробивался сквозь решетку полукруглого окна. У двери стоял часовой в синей фуражке, с совершенно деревянным лицом. И с дисковым автоматом (кажется, ППШ).
Еще три синие фуражки с лаковыми козырьками я увидел на длинном, покрытом красным ситцем столе (ситец был в чернильных кляксах).
Хозяева фуражек сидели за столом, в ряд. Один был с медным чеканным лицом римского полководца. Другой — с залысинами и дряблыми щеками, напомнил завхоза школы, в которой я учился с пятого по седьмой класс. У третьего было очень белое круглое лицо со щеками, похожими на ягодицы. «Помпей, Завхоз и Задница», — мгновенно придумались у меня прозвища.
Они смотрели на меня и будто не на меня. Они смотрели никак. Да, они были непохожи друг на друга, но с одинаковыми глазами. Я сразу вспомнил отчима, который в давние довоенные годы побывал в лапах следователей НКВД. Иногда, употребив четвертинку, он размякал и начинал полушепотом рассказывать про такое. Маме и мне. И говорил не раз: «Если вам придется иметь с ними дело (не приведи Господь, конечно), обратите внимание: у них ненастоящие глаза. Будто из фаянса. Лица при разговоре вроде бы меняются, мимика на них присутствует, а глаза… они не живут». Я понимал, сколько отчиму пришлось пережить, и жалел его. Всю жизнь жалел. И только одного не мог простить никогда: зачем он убил мою кошку…
