Зеркало ночи - Вирен Георгий Валентинович (книги хорошего качества TXT) 📗
– Это ужасно, ужасно, – поморщился Матвей. – Пусть будет что будет, но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.
– Зачем же умирать, Матвей Иванович, – мягко сказал Никич. – Вы действительно выдающийся ученый, такие раз в сто лет рождаются. Вы нужны науке.
– «Если блеск тысячи солнц разом вспыхнет на небе, человек станет Смертью, угрозой Земле», – процитировал Матвей, угрюмо глядя в глаза академику.
– Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль – вина людей, а не природы, не прогресса, не науки. А вы свое открытие отдаете в надежные руки. Я не о нас говорю, хотя и мы не безумцы. Я о нашем народе говорю.
– Нет, – твердо ответил Матвей.
– …Он придет к нам, – сказал Никич, захлопнув дверцу автомобиля. – Я уверен, он одумается и придет. Не сможет не прийти. Он сейчас не в себе из-за этой женщины, а потом успокоится, и ему понадобится дело. Он же молодой еще. И он придет к нам.
– Неужели ждать? – спросил Костя.
– Еще чего! Шума подымать не будем, я оформлю закрытую тему, под нее создадим спецлабораторию – и за дело. Подбирайте, братцы, людей. Лучших. Со всего Союза. Немедленно.
– А может, все-таки блеф? – спросил Семен.
– Не исключено, – согласился академик. – Но я этому мужику поверил…
– Уж очень он странный, прямо шизоид… Глаза ненормальные…
– А ты что хочешь! – возмутился академик. – Запомни этот день, Семен. Очень может статься, что ты первый раз в жизни говорил с гением. Через триста лет его именем, может быть, города называть будут, а ты хочешь, чтоб он был как все… Дудки, так не бывает!
Ночь – его время, и он вышел из дома, встал на дорожке, запрокинул голову и долго смотрел на ясное звездное небо. Вдыхал его, вбирал в себя. Силился найти тайные знаки, знамения, но не различал их. Он вдруг подумал, что это не настоящее небо, а только черный покров между ним и людьми. Но покров старый, в дырах, и сквозь них просвечивает настоящее небо, а люди называют эти дыры звездами.
И вновь, как когда-то, ощутил он приближение угрозы. Там, на западе, скопилась неясная вязкая масса чернее ночи и стремительно накатывала на него. Матвею захотелось сбежать, укрыться за двумя, тремя дверями, за надежными стенами дома… Спрятаться под одеяло – в детстве там не пугали никакие страхи, там была зона абсолютной безопасности. Но он остался и скоро ощутил, как незримо окружила его вязкая масса.
И дрогнула земля, и пронесся ветер, и на миг погасли звезды, и завыла собака, и властный, неумолимый голос спросил:
– Матвей Иванов Басманов?
– Да, – ответил Матвей на это ветхозаветное обращение, и страх отпустил его.
– По своей воле будешь мне отвечать?
– По своей воле, – твердо сказал Матвей.
– Как ты осмелился пойти против меня?
– Людей жалко стало.
– Виновен! – грозно сказал Голос, и пронеслось вокруг, дробясь и рассыпаясь как эхо: «Виновен! Виновен!»
– Куды ж виновен-то? – неожиданно раздался шамкающий старушечий голосок. – Нешто он кого обидел? Я вон помирала, так Матвей холил меня, как не всякий родной станет…
Матвей узнал этот голос: покойница тетя Груня заступалась за него…
– Он мне, убогой, за сына был, а кто я ему – никто, считай. Он сам пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет. Нету его вины!
– Знаешь ли ты, – продолжал неумолимый Голос, – что в этом мире положен предел человеку?
– Я в это не верил.
– И ты хотел переступить предел?
– Хотел.
– Виновен! – прогремел Голос, и снова подхватило стоустое эхо: «Виновен! Виновен!»
Но сразу два знакомых голоса смешались в один:
– Он гений! – кричал Ренат.
– Он гений! – кричал Никич.
– Он выше других людей, он неподсуден! – кричал Ренат.
– Для гения нет предела и нет вины! – вторил ему Никич.
– Знаешь ли ты, – сказал Голос, – что в мире людям даны законы?
– Они мне не нравятся.
– Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?
– Твой мир несправедлив! Он страшен, – закричал Матвей.
– Мой мир неизменен, – ответил Голос, и Матвею почудилась в нем усмешка.
– Нет! – опять закричал он. – Мы изменим его! Он будет, будет справедливым!
– Кто это «мы»? – с презрением спросил Голос.
– Люди! – Матвей охрип от крика.
– Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?
Матвей поник.
– Молчишь?
Он не смог ответить.
– Виновен! Виновен! Виновен! – с нарастающей силой говорил Голос, и эхо вокруг зашумело как буря. И вдруг – сквозь гром и гул – чисто пробился тоненький голос, и Матвей сжался.
– Не верь, мой дорогой, мой бирюк, не верь им. Я ни в чем не виню тебя, а значит, ты прав и ничего не бойся. Я всегда с тобой и люблю тебя…
В наступившей тишине он услышал еще один голос – дальний, улетающий:
– Не верь им, сынок, ты ни в чем не виновен…
Матвей ощутил, что вязкая темная масса исчезла, он стоял один под черным звездным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире…
И внезапно словно властная рука сдернула черный ветхий покров, и за ним над всей землей открылось настоящее небо, нестерпимо блистающее небо из одних звезд.
…И тогда он вскочил с топчана, будто его толкнули, и долго сидел, мотая гривастой головой, тер лицо руками. Он понял этот сон, легко раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не хочется быть виноватым, ах, как хочется быть чистым и святым, хочется оправдать и благословить себя, хочется, значит, бежать, искать академика, все открыть ему…
– Сволочь ты, Матвей Иванов Басманов, – сказал он себе и похромал на крыльцо.
Ночь и вправду была ясная и звездная. Тихая ночь, благая.
Но наяву Матвей не хотел и не ждал прощения.
А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?
– «И только и свету что в звездной колючей неправде», – прошептал он строчку и вернулся в дом.
XIII
…Заливисто, весело лаял Карат, и Матвей увидел у крыльца Ядвигу Витольдовну.
– Добро пожаловать! Неужели опять телевизор?
– Нет, нет, не беспокойтесь, уважаемый Матвей, – ответила старуха, осторожно поднимаясь по ступенькам. – Телевизор работает прекрасно. И вот я решила поблагодарить вас за труд. Я принесла вам свой пирог. О, это особый пирог, со сливками и орехами, его научила меня делать моя мама почти семьдесят лет тому назад, в Варшаве.
– Стоило ли беспокоиться, Ядвига Витольдовна, – засмущался Матвей.
– О, чрезвычайно стоило и непременно! С одной стороны, – говорила она, ставя пирог на стол, – вы очень заслужили награду. А с другой – я вдруг подумала, что скоро умру и вкус маминого пирога никто на свете не будет помнить. А вы человек молодой, вы проживете долго и через много лет скажете кому-нибудь: «Одна старая полька однажды угощала меня пирогом, который ее научили делать лет сто тому назад в Варшаве! Вот это был пирог так пирог!» И значит, маленький кусочек маминой жизни перейдет в двадцать первый век. Двадцать первый – подумать страшно! Ну, скажете? – спросила она, глядя, как Матвей пробует пирог.
– Непременно скажу! – ответил он с набитым ртом.
– Тогда я довольна, – улыбнулась Ядвига и отщипнула от пирога. – Да, хорошо, – оценила она. – Знаете, у настоящих хозяев считается моветоном хвалить свои кушанья. Надо всегда говорить, что вышло плохо и тебе просто стыдно ставить это на стол, но ничего другого, к сожалению, нет. Я тоже так когда-то говорила. Но сейчас я скажу честно: пирог удался. Потом я как-нибудь еще раз сделаю – чтоб вы получше запомнили и все рассказали там… Ах, уважаемый Матвей, все так быстро проходит! Я это слышала в юности от стариков, но, конечно, не верила им, ведь у меня были такие длинные дни! Утром я занималась с учителями французским языком и танцами, потом непременно в открытой коляске каталась по Аллеям Уяздовским, у парка Лазенки, потом были свидания в парке, потом обед у отца, и там всегда было много интересных людей, потом – опять свидания, театры, балы, милые уютные суаре – так много всего! А потом действительно все так быстро прошло – и юность, и зрелость, и семья, теперь вот старость проходит… Вы еще не замечаете?
