Большая операция - Уайт Джеймс (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Он умирал!
Неожиданно Конвей осознал, что сбил О'Мару на пол, а сам, усевшись на край кушетки – руки со сжатыми куклами скрещены на груди, – всем торсом быстро раскачивается туда-сюда. Но движение совсем не помогало – комната по-прежнему до ужаса, до дурноты оставалась неподвижной. Его тошнило от головокружения, слабело зрение, он задыхался, исчезало чувство осязания.
– Полегче, парень, – мягко сказал О'Мара. – Не борись с ним.
Адаптируйся.
Конвей попытался выругаться, но звук, который он издал, был скорее похож на блеяние испуганного зверька. Он раскачивался все быстрее и быстрее, вращая при этом из стороны в сторону головой. Комната дергалась и кружилась, но всё ещё оставалась слишком неподвижной. Неподвижность наводила ужас и была смертоносной. «Как, – в полном отчаянии спрашивал сам себя Конвей, – кто-то может адаптироваться к умиранию?»
– Лейтенант, заверните ему рукав, – приказал настойчиво О'Мара, – и крепко его держите.
И тут Конвей потерял контроль над собой. Чужое существо, которое, очевидно, его захватило, никогда бы не позволило кому-то лишить себя подвижности – это было немыслимо! Он вскочил с кушетки и отшатнулся к столу О'Мары. По-прежнему пытаясь найти движения, которые бы утихомирили чужака в его мозгу, он пополз на коленях сквозь завалы на столе, все также вращая головой.
Но чужаку в его голове было дурно от неподвижности, а у землянина кружилась голова от избытка движений. Конвей не был психиатром, но отлично понимал, что если что-то быстро не придумает, то закончит не врачом, а пациентом О'Мары, ибо чужак был твердо убежден, что вот-вот умрет.
Умирание – даже по доверенности – тяжелейшая психическая травма.
У него мелькнула какая-то идея, когда он взбирался на стол, но сейчас, когда большая часть его мозга была охвачена паникой, что это за идея, трудно было вспомнить. Кто-то попытался стащить его вниз, но он отбрыкался, при этом, правда, потерял равновесие и свалился на вращающееся кресло О'Мары. Чувствуя, что падает, Конвей инстинктивно оттолкнулся ногой от пола. Кресло повернулось более чем на сто восемьдесят градусов, и он оттолкнулся еще раз. Кресло продолжало крутиться, сначала рывками, но, когда он приноровился, вращение стало равномерным.
Он лежал на левом бедре, поджав одну коленку, обхватив спинку кресла руками, и отталкивался от пола правой ногой. Было не трудно представить, что всё, что находится в комнате, лежит на боку, а сам он вращается в вертикальной плоскости. Паника стала понемногу стихать.
– Если вы меня остановите, – сказал Конвей, делая ударение на каждом слове, – я дам вам в морду…
Лицо Крэйторна приобрело смешное выражение. О'Мару скрывала открытая дверца шкафчика с медикаментами.
– Это не отвращение к внезапно привнесенному чужому образу жизни, – защищаясь, продолжал Конвей, – поверьте, из тех, чьи мнемограммы мне уже записывали, Саррешан ближе всех к человеку. Но эту запись я просто не вынесу! Я, конечно, не психиатр, но не думаю, чтобы какая-либо особь смогла адаптироваться к постоянно повторяющейся смертельной агонии. На Митболе, – мрачно говорил он, – нельзя сделать вид, что ты мертв, спишь или неподвижен и, значит, ты мертв. Сородичи Саррешана начинают вращаться еще в утробе матери, во время беременности и так до самой…
– Вы нас убедили, доктор, – прервал его О'Мара, снова приближаясь к Конвею. На ладони он держал три таблетки. – Я не стану делать вам укол, потому что остановка вашего тела, очевидно, вызовет нервный шок. Вместо этого я дам вам сильнейшее снотворное. Действие его будет мгновенным и вы проспите по меньшей мере сорок восемь часов. За это время я сотру мнемограмму Саррешана, и когда вы проснетесь, у вас будут лишь остаточные воспоминания и впечатления, но состояние паники уже исчезнет. А теперь откройте рот, доктор, и закройте глаза…
Конвей проснулся в крохотной каютке; суровая окраска стен свидетельствовала о том, что он на борту крейсера.
И действительно, к стене была прикреплена табличка:
«Исследовательский корабль для культурных контактов „Декарт“». Заполняя почти все пространство каюты, на единственном привинченном к полу стуле сидел офицер с нашивками майора и изучал материалы по Митболу. Он поднял глаза.
– Эдвардс, корабельный врач, – вежливо представился он. – Рад вас видеть на борту, доктор. Вы проснулись?
Конвей сладко зевнул.
– Наполовину, – ответил он.
– В таком случае, – сообщил Эдвардс, выходя в коридор, чтобы Конвей смог одеться, – нас хотел бы видеть капитан.
„Декарт“ был большим кораблем, и его рубка была достаточно просторной, чтобы, не мешая дежурным офицерам, там мог находиться аппарат для жизнеобеспечения Саррешана. Капитан Вильямсон предложил ему проводить здесь большую часть времени – честь, которая польстила бы самолюбию представителя любой расы, – а для пассажира, который не знает, что такое „спать“, это оборачивалось преимуществом быть всегда на людях. Некоторым образом он мог с ними даже общаться.
По сравнению с электронным монстром, заведовавшим переводом в Госпитале, корабельный компьютер был крошечным, да и то для перевода выделялась лишь часть объекта его памяти, так как он еще и управлял кораблем. В результате попытки капитана обсудить с Саррешаном сложные психологические и политические вопросы не увенчались успехом.
Офицер, стоявший позади капитана, обернулся, и Конвей узнал Харрисона. Он кивнул ему и поинтересовался:
– Как нога, лейтенант?
– Спасибо, хорошо, – ответил тот и добавил с серьезным видом: – Немного беспокоит во время дождя, благо здесь они идут редко…
– Харрисон, если вам необходимо побеседовать, – сказал капитан с плохо сдерживаемым раздражением, – будьте все же благоразумнее. Доктор, – оживленно обратился он к Конвею, – их социальная система выше моего понимания. Она ближе всего к полувоенной анархии. Однако мы должны связаться с их руководителями либо, если это не удастся, с друзьями Саррешана или ближайшими родственниками. Беда в том, что Саррешан не знает даже такого понятия, как родительская любовь, а сексуальные отношения у них, похоже, необычайно сложные…
– Это на самом деле так, – с чувством сказал Конвей.
– Понятно, что в этих вопросах вы разбираетесь лучше нас, – с облегчением заметил капитан. – Мне сказали, что помимо того, что вы в течение нескольких минут разделяли с ним разум, он был еще и вашим пациентом?
Конвей кивнул.
– Он не был пациентом в прямом смысле этого слова, сэр, потому что не был болен, но сотрудничал с нами во время многочисленных психологических и физиологических тестов. Ему по-прежнему не терпится вернуться домой и почти так же не терпится помочь нам вступить в дружеский контакт с его народом. В чем загвоздка, капитан?
В основном проблема для капитана заключалась в том, что, отличаясь подозрительностью, он, хотя и отдавал должное жителям Митбола, но ожидал и от них того же. Пока они имели дело лишь с Саррешаном – первым представителем этой расы, побывавшим в космосе. Он был „заглочен“ грузовым люком „Декарта“ и, в представлении сородичей, увезен неизвестно куда.
– Они ожидали, что потеряют меня, – вставил Саррешан в нужный момент, – но не ожидали, что меня украдут.
Реакция жителей Митбола на предыдущее возвращение „Декарта“ была вполне предсказуема – по отношению к кораблю были проявлены все формы враждебности, на какие они только были способны. Ядерные ракеты легко было сбить или обойти, но Вильямсон улетел, потому что их боеголовки были исключительно „грязного“ типа, и если бы атака продолжилась, жизнь на поверхности планеты подверглась бы серьезной опасности радиоактивного заражения. Теперь корабль снова возвращался, на этот раз вместе с первым астронавтом Митбола, и он должен доказать руководителям планеты или, если не им, то своим друзьям, что с ним не случилось ничего страшного.
Простейшим способом было бы выйти на орбиту вне пределов досягаемости ракет, предоставив Саррешану столько времени сколько потребуется, самому убеждать свой народ, что его никто не пытал и что его разум не захвачен монстром вроде капитана. Оборудование для связи было продублировано в скафандре Саррешана, так что технических проблем здесь быть не могло. Тем не менее, Вильямсон чувствовал, что разумнее было бы самому связаться с правительством и извиниться за недоразумение прежде, чем будет говорить Саррешан.
