На берегах тумана - Чешко Федор Федорович (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
В ущелье как-то вдруг сделалось очень тихо — даже дозорные псы перестали взлаивать и подвывать. Леф отчетливо слышал сухой перестук страгиваемых Истовыми камней; ему даже казалось, что он различает тяжкое, с хрипотцой, дыхание кого-то из серых мудрецов. Но, конечно же, никакая тишина не помогла бы отзвукам человеческих выдохов перенестись со склона на склон. Это Ларда. Дышит тяжко, взахлеб, будто это она силится медленно и важно ступать по ненадежной крутизне. Тяжко, ох до чего же тяжко ей глядеть на Истовых! Ведь как на ладони — от солнечных бликов, резвящихся на взмокревших скобленых макушках, до щебня и ручейков мелкого рыжего песка, стекающих из-под ног, обмотанных узорчатыми ценными кожами. Трудно Истовым идти, а Ларде еще труднее не подпустить руки к снаряженному метательному устройству. Металка переснаряжается дольше пращи, и все же девчонка наверняка способна угомонить пару Истовых прежде, чем они успеют понять, что к чему, и сбежать вниз, в толпу, или добраться до заимочной ограды. А помоги ей Торк (если, конечно, он сейчас там, где должен быть), да выскочи откуда-нибудь из-за ограды Витязь, да кинься Леф вслед за первым девчонкиным копьецом — ни одного Истового не осталось бы в Мире. А толпа бы так и не доморгалась, что такое приключилось у нее на глазах.
Нельзя. Нурд прав, и Гуфа права: среди нынешних старших братьев немало таких, которые хотят Истовым погибели, — как те, ставшие потом серыми Истовыми, хотели погибели Истовым, носящим красное. Просто поубивать бредущих по склону старцев означает помочь другим таким же. Нет, даже худшим: такие же сами бы очистили себе путь. Вот поэтому-то Витязь и придумал на сегодня почти невозможное: чтобы если не навсегда, то хоть надолго отбить охоту и у нынешних, и у таких же, и у худших. Чтобы научить братьев-людей не верить таким и худшим. Чтоб...
Снова Лардин кулак вывел Лефа из оцепенения. Похоже, в этот удар девчонка вложила изрядную долю своих переживаний: парень чувствовал, что, несмотря на его панцирь, дело пахнет синяком. За краткий миг, потребовавшийся Торковой дочери на шипение и облизывание разбитых костяшек, Леф успел опамятовать. Впрочем, «опамятовать» не совсем удачное слово. Леф вспомнил, для чего они с Лардой здесь и для чего к его спине привязано железо. Но очнувшегося от дурного оцепенения парня так же по-дурному залихорадило. Конечно, Истовые уже совсем рядом с помостом, и явно близок тот, главный миг; конечно, верхом глупости было так долго валяться без дела, и верхом подлости будет теперь не успеть и сорвать всю затею — особенно после того, как столь тщательно перебрал в уме скользкие места выдуманного не тобою. Но мешкать из-за боязни опоздать — это уже совсем непростительно.
Сперва ему никак не удавалось нащупать ремешок за спиной — только после третьей неудачной попытки Леф поймал себя на том, что силится добраться до завязок увечной левой рукой (точнее — насаженным на нее бивнем, который не умеет ни чувствовать, ни, тем более, распутывать узлы). Через пару мгновений Ларда наконец догадалась, что это он не почесаться хочет, и помогла снять подвешенное к спине. Потом заартачилась левая рукавица — раз за разом наспех придуманные Нурдом застежки выскакивали из петель, и громоздкая штуковина с пугающим лязгом валилась на камни. А когда уже все вроде было в порядке и Леф, прячась за неровностями склона, успел отползти десятка на полтора шагов, его остановило раздавшееся позади яростное шипение: рискуя быть замеченной, Торкова дочь почти по пояс высунулась из-за валуна и, свирепо гримасничая, показывала обернувшемуся парню взятую на одном из убитых засадщиков серую головную повязку. Леф не рискнул возвращаться; по его знаку девчонка бросила ему забытое, но внезапный порыв ветра отшвырнул легкую кожаную ленту далеко в сторону. Ну будто бы впрямь Бездонная вздумала охранять своих мудрецов! Ведь был же на редкость тихий день — так на тебе, именно в этот миг вдоль по ущелью рвануло пронзительной сыростью. И, кстати, именно со стороны Мглы.
Нехорошо поминая смутных, бешеных, пакостных серых колдунов и прочую неявную и явную дрянь, Леф полез искать бес знает куда упавшую повязку. Конечно же, оказалось, что она валяется посреди ровнехонькой глинистой проплешины (ни тебе камней, ни ложбинки какой-нибудь, ни хоть чахлого пучка травы — ни единого укрытия рядом). Ну и везет нынче! Распластавшись так, что, казалось, подходи да скатывай на манер потертой циновки, Леф изловчился зацепить повязку концом клинка. Конечно, он понимал опасность выдать себя блеском обнаженного лезвия, но парню было не до осторожничания: ведь рукавицы, увешанная бронзовыми пластинами накидка и старый шлем, с которого изрядно пооблезло чернение, могут блеснуть ненамного тусклее отточенной стали; снимать же все это да надевать снова времени, конечно же, нет.
Кое-как нацепив повязку поверх шлема и зубами натянув обратно правую рукавицу, Леф мельком оглянулся на валун, за которым пряталось Торково чадо. Чадо, впрочем, не очень-то пряталось. Ларда по-прежнему торчала из-за валуна — только руку она опустила, да изменилось выражение девчонкиного лица. Настолько изменилось, что Леф торопливо заозирался в поисках увиденной Торковой дочерью неотвратимой смертной угрозы. Ничего этакого не обнаружив, он вновь уставился на словно окаменевшую Ларду. Да что же это с ней?! Охотница, сумевшая (пусть даже и в паре с Витязем) завалить хищное; метательница, совсем недавно с таким хладнокровием вгонявшая копьеца в прорези послушнических наличников... Конечно, она могла испугаться, но ни за что не позволила бы своему страху аж так прорваться наружу. Для такого не хватило бы даже опасений за исход выворачивающейся скверным боком затеи и боязни за жизни родителя. Смилуйтесь, всемогущие, неужели?..
Ларда вдруг втянула голову в плечи и скрылась за камнем. Опомнилась, сообразила, что ее может увидеть не только Леф? Или заметила наконец, что Лефов наличник повернут в ее сторону? Ведь так притворялась, будто ты ей больше не надобен, даже того хуже — гадок; так старалась не привязывать тебя собою к этому Миру... И вот единственным взглядом выкорчевала свои старания до последнего корешка. Или это ты, бревноголовый, норовишь видеть не то, что есть, а то, чего хочется? Или не хочется? Самое время для таких размышлений...
А ветер крепчал. Пронзительный, стылый, он до дикости не соответствовал глубокой синеве безоблачного неба и доброму солнцу. Верно, и здесь не без колдовства. Верно, серые мудрецы своей волей вызвали этот ветер — чтобы толпа безо всяких повторяльщиков, с первых губ слышала каждое слово с помоста; чтобы она кожей чувствовала промозглое дыхание Мглы-милостивицы; чтоб погибель громадного строения во всю силу хлестнула видящих да слышащих грохотом, гарью; чтобы у них на зубах заскрипела колючая пыль, пыль, перемешанная с прахом последних неподвластных Истовым братьев-людей.
Леф встряхнулся и быстро, но без излишней торопливости, двинулся вниз — от укрытия к укрытию, мимо тихо звучащих жестких колючих стеблей, через пыльные ручейки, текущие, как в дурном сне, поперек склона.
А внизу-то, между прочим, тихо. Не потому, что действительно тихо, а потому, что бесовский ветер выметает звуки вдоль по ущелью, как пыль из-под ног. Истовые уже на помосте — тесная серая кучка, кажущаяся чем-то единым, целым; и жутким единым чудищем кажется плотно сбитая перед помостом толпа. А вокруг всего этого отблескивает тусклым железом корявая петля, редкозубо щерящаяся в безмятежное небо медножалыми копьями. Серые латники да копейщики Предстоятеля. А сам Предстоятель там, на помосте, впереди всех. Судя по жестам да по шевелению унизанной блестяшками бороды, он говорит толпе какие-то величественные речи — пускай говорит, пускай бы только повеличественнее да подлинней: значит, еще, не теперь. Перед самым взрывом наверняка кто-нибудь из Истовых говорить станет.
Истовые... До чего же они стали могучи! Металки, порох, колдовство, способное породить такой невозможный ветер или за пару мгновений превратить умелейшего воина в никчемного увальня (значит, и любого никчемного увальня — в умелейшего воина)... А что они могут еще? Наверняка же это не все, подсматривая от случая к случаю, невозможно узнать все, они слишком хитры, чтобы не преберечь чего-нибудь про запас... Бесов камень — чуть не вывернулся из-под ноги... Неужели источник своей нынешней силы Истовым удалось выкопать из Древней Глины? Вряд ли. Судя по рассказам Гуфы, это что-то вроде архива префектуры, причем ведунья говорит, будто, судя по виду хранилища, ничего оттуда не вынесено. Ну, может, десяток-другой разрозненных досок, но ведь этого недостаточно для хранения этаких знаний. Что же тогда? Старец? То-то сразу не поверилось, будто он вовсе не пытался договориться, с серыми. Пытался, наверное, и, наверное, пробовал выменять волю на клочки своей мудрости, только сознаться не хочет. А уж червивоголовым стал прикидываться, когда понял: все равно не отпустят. Да и то, небось, время от времени что-нибудь отдавал — даром бы кормить не стали... Нет, это не трава, это проклятье проклятое! Хрустит, как валежник; колючки хуже рыболовных крючков, и на каждом стебле их больше, чем в праздник бывает на столичном торжище попрошаек... Ничего, добраться бы вон до той промоины, а там дело легче пойдет, без треска да крови... Чего ж они его бросили, не пытались вытащить? Вовсе уж пустоголовым считают, непригодным? Похоже, раз не побоялись, что он приоткроется новым хозяевам Обители. Или на нем такое колдовское заклятие, чтоб, кроме Истовых, никому? Он же, кстати, и не пытался — раз только вроде как пробовал убежать, да и то... Что это?! Всемогущие, да никак Предстоятель закончил вихлять языком?! Нет, вот опять... Ну хорошо — промоина... Чего ж в ней хорошего-то? Во-первых, оттуда ничего не будет видно, а во-вторых, как дальше? От нее до бронных послушников, огородивших собою толпу и помост, еще шагов двадцать, да по ровному — трава ниже щиколоток, и всё. А из промоины не добросить... Вот еще одна Нурдова ошибка: думал, что все будут на Истовых глазеть и на Обитель, а они, шакалы поганые, половина за толпой следит, а другая на окрестности пялится. И над заимочной стеной черно от голов, тоже пялятся во все стороны... И, кстати, покамест ни единого серого в латных рукавицах увидеть не довелось, и панцири на них на всех железные, из-за Прорвы, а для тебя, Нынешний Витязь, так и не удалось подыскать настоящие латы по твоему витязному росту. Один этот дрянненький нагрудник выдаст тебя с потрохами, едва ты на открытое сунешься. Что же делать-то?
