На берегах тумана - Чешко Федор Федорович (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Вот так. Одно из подобных «сквозных прохождений» Фурстов отец выбрал для попытки проникновения вещественной субстанции (то есть себя) в иной сопряженный мир и обратно. В иной мир получилось, обратно — нет. Потому, что «сопутственным следствием прохождения через о граничную линию явило себя искажение натуральности имеющих место событий» — это ежели по-ученому. А по-простому так: что-то где-то сдвинулось. Яснее понять мудреные речи Вечного Старца Леф не смог, да и неинтересны были ему подробности ученых толкований случившегося. Какая разница, что за этакие неощутимые силы стронуло путешествие Фурстова батюшки сквозь «крутовидную линию»? Он, поди, и сам точно не знает — просто умствует отвлеченно, по-книжному. Смутны они, силы эти, могучи, жутки. В самом начале затеи свитского многознатца проявили себя лишь трясением гор даже не то чтобы очень уж гибельным, в обоих мирах видали и худшие; неявно же содеяли то, чего не бывало от начала времен. Бессчетное количество раз — через каждые шесть с половиной лет — проходили один сквозь другой соседствующие взаимнорожденные миры, в которых, не ведая друг о друге, жили своими жизнями родина парнишки Нора и Галечная Долина, сделавшая из него Певца Журчащие Струны. И никогда прежде не случалось такого, чтобы глубоченная Бесова Котловина хоть на кратчайший осколок мига совместилась с глубоченным Ущельем Умерших Солнц. Своим вмешательством в «натуральность имеющих место событий» высокоученейший мудрец вызвал взаимное смещение миров. Он наперед знал, что так выйдет, но пренебрег этим знанием — слишком ничтожным показалось ему неизбежное смещение. Незаметным показалось. Лишенным последствий. А на деле из-за него соединились две пропасти, и образовалась сквозная дыра — Серая Прорва, она же Мгла Бездонная. Проход из мира в мир. Проход, который разорвал собою треклятую «круговидную линию», границу совместившихся участков обоих миров. И миры остановились. Эта остановка и вызвала ужасы Ненаступивших Дней, а совместившиеся участки «по форме обоевыпуклой линзы» превратились в ловушку. В две смертные ловушки, связанные меж собою и отсеченные от прочих земель, миров, пространств... Вот так.
Пусть Ветра судят, искупил ли бывший свитский его стальной несокрушимости многознатец хоть часть вины своими страданиями в не своем мире. Страдания ему выпали тяжкие, только ведь это он собственную глупость расхлебывал, а легиарды людей в обоих мирах маялись из-за чужой дури...
Фурстов отец сумел избежать участи Незнающих, потому что заранее предвидел возможность беды с памятью и как-то там подготовился. А вот чего он не сумел предвидеть, так это невыносимую боль и потерю сознания.
Он очнулся на мокрых камнях. Была ночь. Плоское небо кромсали злые синие молнии. Рыком и безумным хохотом дробилось на горных склонах громовое эхо. Стремительные сполохи рвали небесную тьму о щербатые гребни скальных хребтов, в очертаниях которых мерещилось что-то знакомое. Он решил, что затея не удалась. Потом он решил, что это его последняя ночь: попытки шевельнуться вызывали лишь обвалы одуряющей боли в затылке и позвоночнике, и даже крики вязли на бессильных губах.
Его подобрала женщина — не молодая, но не старообразная, одетая в истертый мех, простоволосая и босая, она казалась дикаркой. Только казалась. Фурстов родитель клялся, что никогда не встречал разума более цепкого и проницательного (при этих словах Леф, Фурст и виртуоз боевой стали одинаково взглянули на Гуфу, а та отрицательно мотнула головой и пробурчала: «Родительница»).
Бывший свитский ученый прожил в землянке на Лесистом Склоне до самого конца Ненаступивших Дней и еще почти год. К Гуфина родительница лечила его, обучала языку и сама постигала арси. Мудрая женщина сумела угадать связь между появлением неведомого человека, рождением Мглы и Ненаступившими Днями. Она пыталась вытрясти из бывшего свитского мудреца знания о происходящем, о нем самом и его родине — прежде чем Фурстов отец разгадал природу ее ведовства и обрел силы для сопротивления, горная отшельница успела хорошо покопаться в его зрительной памяти. Впрочем, большая часть увиденного осталась для нее непонятной.
Вечный Старец душевно привязался к своей спасительнице. Тем не менее он скрыл от нее все, что только мог скрыть, а когда вновь научился владеть исцеленным телом, ушел (тайно, даже не поблагодарив на прощание за приют и заботу). Он хотел через Мглу вернуться в свой Мир и попытаться исправить содеянное. Но в Ущелье Умерших Солнц он попал в руки Истовых — новых Истовых, носящих серое. Наверное, до Первой Заимки доходили слухи о странном жильце ведовской землянки. Бывший свитский многознатец, конечно же, не походил на обычного брата-человека; его опознали и решили хранить у себя: Истовые уже тогда были нерасточительны и догадывались, что все непонятное может оказаться полезным (тем более, если это непонятное возбудило интерес ведуньи).
Последующие годы жизни Фурстова отца были ужасны. Наверное, в обоих мирах больше не нашлось бы человека, способного столько лет прикидываться беспамятным умалишенным и действительно не стать таковым. Чтобы не позабыть арси, он твердил про себя главы из ученых сочинений; он придумал и заучил обширные дополнения к своему труду о сопряженных мирах и огромную книгу о верованиях и обычаях запрорвного народа; более того — он умудрялся вести научные изыскания, развивая в себе колдовские и даже ведовские способности (а ведь, по многократным Гуфиным уверениям, ведовство — это дар, которому обучиться нельзя; с ним можно лишь родиться).
Первое время Истовые всячески пытались понять, кто он есть и какую пользу в нем находила ведунья с Лесистого Склона. Некоторые из их способов дознавания ужаснули бы даже ниргуанских людоедов, и все-таки Вечный Старец сумел не раскрыть ни одной из своих тайн. Потом, убедившись в его бесполезности, Истовые забыли о нем — кормление безмозглого старца превратилось у них в нечто среднее между обычаем и привычкой. А потом ученейший многознатец вновь стал предметом лихорадочного интереса — это когда Истовые осознали, что он если и не вечен, то, во всяком случае, необычайно долговечен. И вновь началось старательное выколачивание, вытрясание, выжимание — на этот раз тайны его сохранности, которую Истовые очень хотели использовать для продления собственных жизней.
Все-таки Леф помимо воли проникся уважением к родителю Фурста: надо быть очень сильным человеком, чтобы пережить все это и не сломаться, не одичать, не соблазниться беззаботной сытостью домашней скотины. Да и, в конце концов, кто вправе его судить? Ты, к примеру, тоже одно время не больно-то перебирал способы сведения счетов и частенько совал нос куда не следовало. Твоя глупость погубила только одного человека, но ведь нелепо же сравнивать тебя с таким мудрецом, как свитский знаток всех известных людям наук! А будь у тебя хоть половина его сил и возможностей, еще неизвестно, кто бы из вас натворил больших бед.
Вечный Старец, наверное, хотел еще многое сказать своему сыну (он ведь говорил только для сына, для него одного). Объяснения, оправдания — все это непременно было бы произнесено, если бы оказалось посильным для изможденной столетними муками души. Речь Фурстова родителя мало-помалу сделалась сбивчивой, невнятной, бессвязной, подбородок его вяло уткнулся в грудь, а вскоре и сам он мягко повалился на бок, вздрогнул раз-другой и затих. Нет-нет, страшного не случилось. Это был всего лишь сон — внезапный и непобедимый, как обморок. Фурст метнулся было к отцу, затем, поняв, негодующе обернулся к Гуфе, но та медленно покачала головой:
— Я ни при чем. Он переустал, умучил себя. Теперь будет спать. Это для лучше ему, пусть, не разбуждай.
Фурст послушно вернулся, сел на прежнее место и вновь затеял расправу над полуистлевшими сучьями. Ему явно было все равно, на ком или чем срывать дурное настроение. Отобрали хворост — изругал всех ученых людей, сколько их есть и было от рождения Ветров; отвлекли от ученых — придрался к Гуфиной речи. Впрочем, вольный эрц-капитан не до конца утратил власть над своими чувствами. Или на серьезную ссору ему просто не хватило сил? Ведь Гуфины слова о том, будто она сама знает, что и как говорить, легче легкого было истолковать как почти непростительную дерзость: если дело вовсе не в плохом знании языка, то упорное игнорирование вежливого обращения сильно смахивает на сознательное желание оскорбить.
