На берегах тумана - Чешко Федор Федорович (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
— Я вдруг стала ведать ваш язык, — сказала Гуфа. — Верней, так: однажды ведала, забыла, а вот теперь вспомянула.
Господин Тантарр слегка заломил бровь, изображая легкое удивление. Это получилось у него так натурально, что Леф не мог не позавидовать, хотя куда сильнее учительской выдержки парня занимало другое: почему Гуфа коверкает язык? От плохого знания? Или по той же причине, что и Вечный Старец, который говорит на арси более чем столетней давности? А ведунья продолжала:
— Когда-то меня научала мать. Потом все потеряло себя — нельзя упомнить язык, которым нету с кем говорить.
— А отлученные? — осведомился виртуоз. — Не пытались вы с ними...
Гуфа жалостно скривилась:
— Мать когда умерла, я еще была почти глупой. Мало ли что за чужая речь! Может, тех, которые живали за горами, — так думала. А незнающие люди вовсе никакого языка, дети от Мглы...
Леф вздрогнул. «Дети от Мглы»... Стало быть, дело не только в плохом знании?
Господин Тантарр деликатно прикрыл рот ладонью, скрывая нарочитый зевок.
— Значит, вы, разлюбезнейшая моя, вспомнили давно позабытый язык потому, что снова его услыхали?
— Не всё так, — мотнула головой ведунья. — Мыслю, еще и амулет сделал мне помогу... подмогну... подмогу. — Она притронулась к висящей на шее пластинке. — Дважды переделан; не потерял первый смысл, но вынашел другой. И я не очень такая, как другой человек, — поэтому...
Тут вдруг парень заметил, что Фурст и его отец молчат. Молчат и внимательно смотрят на Гуфу. Во всяком случае, эрц-капитан прямо-таки прилип ошарашенным взглядом к амулету на Гуфиной груди.
Сказалось-таки вызванное появлением отца смятение, чувств и ума; при иных делах Фурст давно бы уже заинтересовался, каким образом Гуфа умудрилась сохранить память от гибельного воздействия Прорвы. Глазу эрц-капитана любой позавидует, а ведунья вовсе не пыталась прятать пластину, скорее даже наоборот. Нет, ученый щеголь столбенел отнюдь не потому, что впервые приметил хорошо знакомый ему талисман, а потому, что наконец осознал, отчего этот кусочек бронзы оказался не на Лефовой, а на Гуфиной шее. И, пожалуй, сам Фурст вряд ли сумел бы выбрать, какое из двух открытий изумило его сильнее: Гуфина способность вторично переделать талисман, предназначенный специально для неведомого ей человека, или Лефова способность охранить память без помощи талисмана.
Теперь пришел черед Лефа рассказывать, только вот получилось у него не больно-то складно — Гуфе то и дело приходилось вмешиваться, растолковывать смысл путаных Лефовых объяснений. Так получалось оттого, что говорил парень одно, а думал совсем о другом. Вечный Старец ни словом не обмолвился о своем житье в мире, где Нор стал Лефом (Фурстов родитель вообще предпочитал помалкивать да слушать других), но парень почему-то не сомневался: он помнит свою запрорвную жизнь. Во всяком случае, прадед орденского адмирала не удивился виду и возрасту любимого сына. Выходит, знал, что отсутствовал в родном мире очень-очень долго? Выходит, так. Уже одно это доказывает, что его память не съедена Мглой (по меньшей мере, не съедена полностью). Почему? Ведь у него нет охранного амулета. Может быть, дело в том, что он шел через Бездонную под Гуфиным заклятием? Может, Туман Серой все-таки способен оборачивать ведовство негаданными сторонами? Или память Старца неподвластна Прорве по тем же причинам, что и память самого Лефа? Или... Ведь он ученый — наверное, даже больше ученый, чем Фурст. Может быть, он сумел придумать свой способ охранить память без всяких там заклятий, талисманов и прочей бесовщины? И еще. Фурст говорил, будто его родитель пропал до Катастрофы. Вечный Старец молча выслушал подробный рассказ сына о Катастрофе и о том, как она изувечила Арсд. Так выслушал, что ни малейшего сомнения нет: новое слушает, неизвестное. Значит, сам он Катастрофы не помнит. Значит, он действительно исчез из родного мира до Катастрофы. Как? Каким образом Вечный Старец мог до Мировой Катастрофы перебраться за Прорву, если Прорвы тогда еще не рыло?! Чушь, бред несуразный! Может, орденские иерархи гноили его в каком-нибудь глухом подвале и Фурстов отец просто не имел возможности узнать, что творится снаружи. А потом — отлучение от человечества... Правдоподобно. Только это правдоподобие еще ничего не значит. «На свете есть много всячины, похожей на истину; истина же похожа лишь на себя, а потому зачастую не кажется сама собою» — экое заковыристое поучение выдумал всезнающий моралист Кириат!
— Трудно... Не могу напомнить себе. — Вечный Старец говорил едва ли не по слогам и абсолютно без выражения. — Разве я успел тебе... про эликсир долгожития?
Фурст отрицательно замотал головой. Леф покосился на него и торопливо отвел глаза. Нет, выражение лица щеголеватого эрц-капитана нельзя было назвать неприятным; наверняка он с юных лет привык именно так смотреть на своего отца (будто бы тот по меньшей мере один из Благочинных). Но то, что прилично и даже похвально для отрока, все-таки не подходит к Фурстовой учености и к его немыслимым годам. Конечно, возраст Вечного Старца еще немыслимее, и все же...
— Ты дошел собст... ств... своим разумением?
И снова ни тебе удивления, ни гордости за сыновью сообразительность. Но теперь Леф понял: речь Старца кажется медлительной и бесчувственной потому, что произнесение членораздельных слов дается ему ценой тяжелейших усилий.
— Не то чтобы одним лишь своим умом, — сказал Фурст. — Идею я вычитал в вашем, батюшка, «Трактате о жизненных силах». И гляжу, эликсир у меня получился куда плоше вашего. Коли мой бульончик не прихлебывать раз в два-три десятка дней, так и проку от него выйдет едва ли больше, чем от дюгоньего молока. А вы свой, небось, единожды употребили и живете себе...
Старец медленно кивнул.
— Употребил. Живу. Не услужлив... не выслужив прав на протяженные лета. Выклянчивал Всемогущих о кончине. Не дождал себя. Не пожалели. Ибо кончиной не откупить. Столько горечей... горестей. Злопыханий. Смертей. Из-за моего возомнения. Не откупить.
Эрц-капитан перепугано заозирался, будто хотел просить помощи или совета — не то у ведуньи, не то у Огнеухой твари. А губы его отца медленно изогнулись в мрачной улыбке.
— Думаешь, лишил себя разума? Нет. Вы повествовали — я внимал. Сейчас внимай ты. Поймешь.
— Вот ты и нашел причину. — Гуфа, кряхтя, поднялась и выдернула из Фурстовых пальцев трухлявую хворостину, которую тот мрачно терзал уже бес знает сколько времени. — Чего же ты язык укусил?
— Прикусил, — тихонько поправил Леф, но Гуфа и не подумала поправляться.
— Не кусай себя. Это даром... пусто...
— Зря, — опять подсказал Леф, и опять старуха не заметила подсказки.
— Надо придумывать, а не есть себя, — ведунья гнула свое. — Для искать виноватых у вас есть другие всякие люди. Ты учил себя думанию, вот и думай!
Фурст поковырялся в древесном прахе, выкопал взамен отнятой хворостины длинный корявый сучок и принялся сосредоточенно крошить его. Это занятие было одинаково гибельным для истлевшей древесины и для полировки эрц-капитанских ногтей; труха сыпалась на обтянутые белоснежным бархатом колени, за отвороты ботфортов, но высокоученого щеголя все это почему-то не волновало. Виртуоз стали и Гуфа одинаково примерились отобрать у него и эту деревяшку, но Фурст вдруг швырнул измочаленный сук в костер и застонал:
— Иногда мне кажется, что бедствия человечества начались с рождением наук. Когда бы люди или Всемогущие догадались в одночасье и поголовно переморить ученых, коли позабылись бы все до единой хитромудрые ученые выдумки, опять вернулась бы блаженная пора девственной чистоты, наивной простоты нравов...
— Да будет вам, разлюбезнейший мой хозяин! — Господин Тантарр перегнулся через костер и попытался стряхнуть мусор с Фурстовых коленей. — «Пустые ваши огорчения всего лишь бред больной души», так, кажется, у Рарра в «Трех сонетах»? Бросьте сокрушаться над судьбами мира; подумайте лучше, как теперь очистить штаны. А что до наивной простоты нравов... Если она столь мила вашему сердцу, так поезжайте на Ниргу да и окунитесь в эту самую девственную чистоту. Нет, действительно, — что может быть проще и чище хорошо отмытого и вываренного котла?