Чародей звездолета «Агуди» - Никитин Юрий Александрович (книги без сокращений TXT) 📗
Голос его журчал, снимая напряжение, сведенная судорогой грудь распустила мышцы. Я глубоко вздохнул.
– Простите. В самом деле, сам себя завожу…
– Да нет, – проговорил он, – проблема в самом деле есть, но не столь уж проблемна. А если в некоем аспекте и трагична, то все-таки решабельна. Это мы сами загоняем себя в такие узкие рамки, что решения просто нет. Нет, и все! Но человек, если его припрут рогатиной к стене, всегда найдет путь к спасению.
– Не вижу, – ответил я убито.
– Значит, – сказал он почти ласково, – еще не приперли. Отдыхайте… и, как ныне говорят, расслабляйтесь.
Я горько усмехнулся, наткнулся на его понимающий взгляд, кисло скривил рот. Обиходные бранные слова «распущенный», «распутство», «распустился» – сперва вывели из употребления, а затем через некоторое время подобрали им синоним – «расслабиться». Сейчас, предлагая кому-то потрахаться, говорят о необходимости расслабления, снятии стресса и прочих сегодняшних эвфемизмах. А женщина, томно закатывая глаза, говорит проникновенно: «Я хочу тебе помочь», и начинает расстегивать герою брюки.
Это «расслабиться» и «побалдеть» не ново, еще римский плебс требовал panem at circenses, учиться и работать не желал, для работы у богатого Рима находились лимитчики из Украины и других бедных провинций, что берутся за любую работу, а потом выбиваются на высокие должности, к вящей зависти урожденных и потомственных римлян, коренных, что по праву рождения хотят жить на сдаче московских квартир внаем бедным варварам из Украины, но чтоб эти варвары там и оставались, а не становились хозяевами не только всего дома, затем городского квартала, но и всей страны, как случается с регулярной неизбежностью.
– Красиво у вас, – произнес я.
Отсюда вид на закат солнца открывался, как будто мы сидим в королевской ложе, а солнце заходит на распахнутой специально для нас исполинской сцене.
Глава 5
И не только дивный закат, весь сад – как произведение искусства, слишком неправдоподобно красив и ухожен, чтобы быть настоящим: с изумительно яркой зеленью, извилистыми дорожками с золотым песком, а там дальше победно горят пурпуром, кумачом и всеми оттенками красного цвета клумбы с огромными ухоженными розами.
Карелин заметил, как я смотрю неотрывно, медленно поднялся, закряхтел:
– Нравится? Сам сажал!.. Пойдемте, похвастаюсь.
– Император Диоклетиан, – сказал я, – выращивал капусту. И в первую очередь вел гостей хвастаться.
– Я веду не в первую очередь, – ответил он сердито. – Кроме того, у Диоклетиана была жена с такой изумительной фигурой, что велел являться на пиры только голой. Она сперва стеснялась, потом привыкла… Но моя, боюсь, не привыкнет. Провинциалка!
Я покосился удивленно, неужели полагает, что у его Лины Алексеевны хорошая фигура, в это время повеяло сильным и одновременно изящным запахом, я не думал, что сильное может быть изящным, мощная стена здания уплыла в сторону, взгляду открылось упавшее на землю закатное небо. Я даже различил среди деревьев пылающие облака, горят неистовым пурпуром клумбы, а само пылающее багровое солнце в самом центре сада – огромное, неистовое, от его насыщенного цвета сердце забилось чаще, а когда ноздри уловили запах, я ощутил себя полным сил и бодрости, словно вскочил утром хорошо выспавшийся и уже выпил крепкий утренний кофе.
Он поднялся, обошел стол.
– Ты пока сиди, я помою руки.
Вежливый эвфемизм, означающий сходить пописать, ведь в его возрасте проблемы с предстательной должны быть покруче, чем в моем, хотя и меня это не миновало, а это значит, что в туалет приходится ходить чаще обычного, а просиживать там впятеро дольше. Я проводил его взглядом, дверь не успела закрыться, как с другой стороны выплыла улыбающаяся Лина Алексеевна, она улыбается всегда, но ей это идет, и хотя улыбающаяся женщина чаще всего похожа на дурочку, чем нам они и нравятся, однако Лина Алексеевна действительно улыбается хорошо.
В ее руках корзина с виноградом, водрузила на середину стола, я помог освободить место. Крупные груди величаво колышутся под тонкой тканью сарафана, от ее сочного тела веет теплым парным молоком.
– Хорошо у вас, – сказал я.
Она пожаловалась:
– Сад хорош, но сорняки совсем замучили!.. Ничто их не берет, никакие гербициды, пестициды, вегабои, травоциты!.. Что я только не делаю!
Я огляделся, сказал с удивлением:
– Но у вас чисто, ухоженно. Не вижу ни одного сорняка.
– Еще бы увидели, – возразила она сварливо. – Я уже так привыкла передвигаться по саду в позе римлянина, завязывающего сандалии, что, боюсь, как-нибудь и в Москве так выйду на улицу. Я сама, сама выдергиваю их!
Она показала мне пальцы, красивые нежные пальцы белошвейки, огрубевшие от постоянного соприкосновения с жесткой травой.
– Никакие кремы не успевают размягчать, – пожаловалась она. – Только зимой и вижу руки без царапин.
– Почему не поручить садовнику? – предложил я. – В соседней деревне много безработных.
Она отмахнулась с полной безнадежностью:
– Мужчины ничего не понимают, а женщины… Только эти бесстыдницы появляются в саду, как мой усаживается на веранде. Я не понимаю эту моду ходить без трусиков, это же не Средневековье, когда трусиков еще не знали! Нет уж, лучше я сама так похожу. Заодно и душа спокойна, что ни одного стебля не осталось. А то одну травинку упустишь, а потом глядишь – целый пучок. Как они так быстро, не понимаю!..
– Живучие, – согласился я. – Им для жизни требуется меньше условий, вот на благоприятной земле и размножаются стремительно…
– Прямо с бешеной скоростью!
Карелин вышел из туалета, бодрый и освеженный. Капли воды блестят на ресницах. Не похоже, что у него проблемы с предстательной, в самом деле зашел помыть липкие руки и сполоснуть потное от жары лицо. А вот мне и руки помыть не помешало бы, и мочевой пузырь опорожнить…
Я посмотрел на липкие от сока пальцы, смерил взглядом расстояние до дверей туалета, вспомнил, что Ричард Львиное Сердце вообще никогда в жизни не мыл руки, поднялся навстречу Карелину, заметил:
– А вот Лина Алексеевна жалуется.
– В чем?
– Сорняки истребляете плохо, – сказал я с улыбкой.
Он хмыкнул, взгляд скользил по горизонту с застывшими рваными облаками, а когда заговорил, голос показался очень серьезным и даже печальным. Мне показалось в нем даже некоторое удивление:
– Да я воевал с ними, воевал… Только мы, мужчины, гибче. Женщина уж если станет на какой путь, так и прет, как танк. Мы же, обвиняя их в непостоянстве, сами то и дело переходим с дороги на дорогу, а то и на тропку, иной раз вообще предпочитаем ломиться через дебри, мол, протоптанными дорогами пусть ходят женщины, дети и дураки… Как-то выпалывал бездумно, голова забита какой-то высокомудрой ерундой, а тут заметил у забора… нечто. Да, нечто не предусмотренное моей мудрой политикой разбиения сада. Хочешь, покажу?
– Да, конечно!
По обе стороны тропки поплыли ухоженные кусты роз, над ними крупные бабочки, слышно, как мягко-мягко шелестят крыльями. Высокий бетонный забор приближался, кусты с розами остановились и ушли за спину. Вдоль забора дорожка, достаточно широкая, чтобы по ней могли пройти двое, мирно беседуя и не прижимаясь друг к другу, дорожка вплотную к забору, но в одном месте отыскалась щелочка не шире копыта, из этой щели торчит мясистый и весь в острых колючках стебель. Темно-зеленые листья жадно ловят солнечные лучи, те достигают этого уголка только перед закатом солнца, остальное время здесь густая тень от бетонного забора.
На кончике высокого стебля горит богатым малиновым огнем яркий цветок, запах обалденный, розы так не пахнут, у них не запахи, а ароматы, а от репейника я ощутил именно могучий сильный запах жизни, силы. Вьются пчелы, бабочки, а когда я подошел ближе, сверху, как груженый вертолет, опустился, надсадно гудя, транспортный медведь с крылышками, распихал всех и присосался к цветку.
– Ну как? – спросил Карелин.
