Винтовая лестница - Кедров Константин Александрович "brenko" (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
Прилипает навечно. Тебя надо ещё доказать.
(А. Еременко)
Тут очень важен ход поэтического "доказательства" новой реальности, когда Метаметафора, дойдя до расслоенных пространств зрительной перспективы, находит уже знакомую нам по началу главы расслоенную семантику в слове "форма". Сначала, вывернувшись наизнанку, корень слова "морфема" дает корень для слова "форма": морф - форм, а затем на их стыке возникает некая замораживающая привычную боль семантика слова "морфий".
Тебя надо увешать каким-то набором морфем
(В ослепительной форме осы заблудившийся морфий),
Чтоб узнали тебя, каждый раз в соответственной форме,
Обладатели тел.
Взгляд вернулся к начальной строке.
Интересно, что и у А. Парщикова анаграммное выворачивание появляется в момент взрыва от небытия, нуля, "вакуума" до наивысшей точки кипения жизни - "Аввакума":
Трепетал воздух,
Примиряя нас с вакуумом,
Аввакума с Никоном.
"Аввакум" - "вакуум" - две вывернутые взаимопротивоположные реальности, как Никон и Аввакум.
В 1978 году мне удалось впервые представить Парщикова, Еременко и Жданова на вечере в Каминном зале ЦДРИ. Зрители - в основном студенты Литинститута.
Парщиков прочел "Угольную элегию". Там знакомый мотив - Иосиф в глубине колодца. Выход из штольни к небу сквозь слои антрацита и темноту вычерчен детским взором к небу:
Подземелье висит на фонарном лучике, отцентрированном, как сигнал в наушнике.
В рассекаемых глыбах - древние звери, подключенные шерстью к начальной вере.
И углем по углю на стенке штольни я вывел в потемках клубок узора что получилось, и это что-то, не разбуженное долбежом отбора, убежало вспыхнувшей паутинкой к выходу, и выше и... вспомни: к стаду дитя приближается,
и в новинку путь и движение
ока к небу.
Мне кажется, в этом стихотворении есть и биографические мотивы. Все мы чувствовали себя словно погребенными в какой-то глубокой штольне. Где-то там, в бездонной вышине, за тысячами слоев и напластований наш потенциальный читатель, но как пробиться к нему?
Долгое время я был едва ли не единственным благожелательным критиком трех поэтов.
Однако после вечера в ЦДРИ лед потихоньку тронулся. Прошло пять лет, и вот уже Иван Жданов дарит мне сборник "Портрет" с шутливой надписью: "Константину Кедрову - организатору и вдохновителю всех наших побед. 1983 г., январь".
Победа действительно была, хотя не было у неё никаких организаторов.
Останься, боль в иголке!
Останься, ветер, в челке
Пугливого коня!
Останься, мир снаружи, стань лучше или хуже, но не входи в меня!
Пусть я войду в иголку, но что мне в этом толку?
В ней заточенья нет.
Я стану ветром в челке
И там, внутри иголки, как в низенькой светелке, войду в погасший свет, сведу себя на нет...
Но, преклонив колена в предощущенье плена, иголку в стоге сена мне не найти.
Только не подумайте, что путь сквозь игольное ушко в мироздание и возвращение обратно в поисках той же иголки в стоге сена прочерчен Ждановым вед каким-то влиянием статей о метакоде и разговоров о Метаметафоре. Это стихотворение написано до встречи со мной. Метакод и Метаметафора не выдумка теоретика, а живая реальность сегодняшней поэзии.
Так облекла литая скорлупа его бессмертный выдох, что казалось внутри него уже не начиналась и не кончалась звездная толпа.
Жданов - поэт трагичный. Он словно прошел вместе с карамазовским грешником биллионы лет по вселенной, изведал всю её пустоту.
Иуда плачет - быть беде!
Опережая скорбь Христа,
Он тянется к своей звезде
И чувствует: она пуста.
Метаметафора, конечно, несводима к современной и сказочной космологии. Хотя в космосе пройдены далеко не все ступени небесной лестницы, но даже небольшой отрезок пути преобразил изнутри поэзию.
Какой-то метафизический озноб проходит по сердцу, когда читаешь такие строки:
Потомок гидравлической Арахиы, персидской дратвой он сшивает стены, бросает шахматную доску на пол.
Собачий воздух лает в погребенье.
От внешней крови обмирает вопль.
(И. Жданов)
"Внешняя кровь" - это выворачивание, обретение новых "расслоенных пространств" в привычном "зеркальном кубе" нашего мира.
Один знакомый математик сказал мне однажды:
- Когда я читаю нынешнюю печатную поэзию, всегда преследует мысль, до чего же примитивны эти стихи по сравнению с теорией относительности, а вот о вашей поэзии я этого сказать не могу.
Под словом "ваша" он подразумевал поэтов Метаметафоры. Само слово "Метаметафора" возникло в моем сознании после термина "метакод". Я видел тонкую лунную нить между двумя понятиями.
Дальше пошли истолкования.
- Метаметафора - это метафора в квадрате?
- Нет, приставка "мета" означает "после".
- Значит, после обычной метафоры, вслед за ней возникает Метаметафора?
- Совсем не то. Есть физика и есть метафизика - область потустороннего, запредельного, метаметафорического.
- Метагалактика - это все галактики, метавселенная - это все вселенные, значит, Метаметафора - это вселенское зрение.
- Метаметафора - это поэтическое отражение вселенского метакода...
Все это верно. Однако термин есть термин, пусть себе живет. Мы-то знаем, что и символисты не символисты, и декаденты не декаденты. "Импрессионизм" - хорошее слово, но что общего между Ренуаром и Клодом Моне. Слова нужны, чтобы обозначить новое. Только обозначить, и все. Дальше, как правило, следует поток обвинений со стороны рассерженных обывателей. Символизм, декадентство, импрессионизм, дадаизм, футуризм - это слова-ругательства для подавляющего большинства современников.
Приходит время, и вот уже, простираясь ниц перед символизмом или акмеизмом, новые критики употребляют слово "Метаметафора" как обвинение в причастности к тайному заговору разрушителей языка и культуры.
Наполеон III с прямолинейной солдатской простотой огрел хлыстом картину импрессиониста Мане "Завтрак на траве". Достойный поступок императора, у которого министром иностранных дел был Дантес - убийца Пушкина.
