Ворота из слоновой кости - Корепанов Алексей Яковлевич (чтение книг txt) 📗
Брат...
Но что же, все-таки, делать? Плюнуть на эту свою долбаную миссию, вернуться к Волге, дождаться катера и уехать отсюда... И жить независимой жизнью, благо деньги позволяют, а когда кончатся – всегда к его услугам новые тайники, «рудники мои серебряные, золотые мои россыпи...» И пусть все идет своим чередом, и пусть братишка появится на свет... и в урочный час создаст машину времени?!
Кононов скрипнул зубами, подобрал с земли сумку и наконец разогнулся.
Сулимов все сделал правильно. Избавил от лишних переживаний, от мучительных раздумий – в общем, от ненужной головной боли. У него, Кононова, никогда не было брата, он никогда не видел этого брата... И не увидит. Брата у него – нет.
Шурша лопухами, Кононов выбрался на дорогу. Мужичка-колхозника нигде не было видно, а отец удалялся в сторону пионерлагерного футбольного поля, слегка помахивая левой рукой, а правую сунув в карман своих кремовых брюк. Прижимая сумку к боку, Кононов припустил за ним вдогонку через пустырь с останками вкопанных в землю обгорелых столбов – то ли виселиц времен Великой Отечественной, то ли подмостков для выступлений студенческих агитбригад. Отец шел, не оглядываясь, явно направляясь в лагерь (там царил «тихий час», который почему-то – из черного юмора, что ли? – называли еще «мертвым часом»), он уже дошагал до чуть покосившихся футбольных ворот, когда Кононов, лавируя между засохших коровьих лепешек, окликнул его:
– Товарищ начальник!
Отец замедлил шаг, повернулся к приближающемуся Кононову, и досада, обозначившаяся на его широкоскулом удмуртском лице, тут же сменилась вежливым «служебным» вниманием – так встречают посетителей чиновники разных госучреждений; вероятно, он принял по-городскому одетого Кононова за родителя кого-то из вверенных ему, начальнику лагеря, юных пионеров... хотя именно он, в данном случае, и был родителем...
– Здравствуйте, Николай Алексеевич, – Кононов остановился в двух шагах от загорелого мужчины с зачесанными назад волосами и ямочкой на подбородке; отец был чуть ниже его, и поуже в плечах. Таким молодым Кононов отца не помнил...
– Здравствуйте, – Кононов-старший сдержанно кивнул, но правую руку из брючного кармана не вынул, не протянул для рукопожатия. – С катера?
– Что? А, да! С катера... – Кононов с трудом проглотил подступивший к горлу комок; мысли его слегка путались, словно после дозы водки натощак. – Андрей, – представился он, прочистил горло и добавил: – Николаевич.
«Папка!.. Родной!..» – беззвучно кричал где-то в глубине, в колодце прошлого, пацан со сбитыми от футбола коленками, и было очень трудно справиться с этим пацаном; уже пятнадцать лет отца не было на этом свете – и вот! вот! – он был, вот он стоит в двух шагах – живой, молодой и пока что здоровый...
Именно в этот момент Кононов понял, что не будет делать никаких попыток проверить работоспособность машины времени и навсегда, до самой смерти останется здесь, в мире, где живут его мама и его отец.
– Слушаю вас, Андрей Николаевич. Какой отряд?
– Что? – опять не сообразил Кононов.
В карих глазах отца мелькнула тень недовольства и даже, кажется, неприязни, и Андрей Кононов с отчаянием подумал, что отец может принять его за действительно хватившего дозу водки в буфете на катере.
– Я не из отряда, – поспешно сказал он. – То есть, ни сына, ни дочери у меня в вашем лагере нет. Я по другому вопросу, Николай Алексеевич, – Кононов наконец-то взял себя в руки. – Я из больницы... по поводу вашей жены... Галины Михайловны...
Смуглое лицо Кононова-старшего побледнело. Он порывисто шагнул вперед, вынув руку из кармана:
– Что с ней?
– Да нет, с ней все нормально, – торопливо сказал Андрей Кононов и мысленно обложил себя со своей медвежьей неуклюжестью матом высотой с манхэттенские небоскребы. – Я не совсем точно выразился. Ваша жена жива-здорова, не беспокойтесь, ради Бога! Просто кое-кто у нас в больнице халатно отнесся к своим обязанностям... можно сказать, спустя рукава... Должен был поставить в известность, но не...
– Да что случилось-то? – почти выкрикнул отец и сузил и без того узковатые, не славянского разреза глаза. – Вы толком можете объяснить? Какая больница? Какая халатность? Что с Галей?
– Я же говорю: ничего. Ни-че-го! – для убедительности Андрей Кононов прижал руки к груди, продолжая беззвучно поливать себя матюками. – Давайте присядем, – он показал на лавки, врытые в землю под соснами вдоль футбольного поля (на одной из этих лавок он когда-то вырезал – вернее, вырежет – перочинным ножом и свои инициалы и дату), – и я вам все объясню.
Отец исподлобья глянул на него – теперь в этом взгляде читалась тревога, – молча повернулся и быстрым шагом направился к ближайшей скамейке. Андрей Кононов вытер взмокший лоб и еще раз мысленно обругал себя.
...Плыли над соснами пушистые легкие облака, вызывая избитые ассоциации с клочками ваты, в деревне изредка и нехотя, словно отрабатывая повинность, перекликались петухи, а Кононов сидел на скамейке бок о бок с вновь обретенным отцом и, опустив голову, чтобы отец не видел его глаз, занимался самым обыкновенным враньем. Той самой ложью во спасение, ложью, призванной изменить будущее. Но во имя чего бы ни была ложь, она все равно оставалась ложью...
Он, видите ли, врач-гинеколог первой городской больницы, той самой больницы, где находятся медицинские карты Кононова Николая Алексеевича и Кононовой Галины Михайловны. Работает там совсем недавно, всего несколько месяцев. В ожидании крупномасштабной проверки по линии Минздрава, главврач обязал весь персонал внимательнейшим образом просмотреть медицинские карты граждан, приписанных к первой городской, – для вскрытия упущений и наведения должного порядка. И вот он, врач-гинеколог, обнаружил в медицинской карте гражданки Кононовой Галины Михайловны запись, сделанную его предшественником: «Поставить Кононову Г. М. в известность...». И никаких отметок о том, что Кононова Г. М. действительно была поставлена в известность.
– О чем? – глухо спросил отец, напряженно, сцепив пальцы в замок, выслушивающий «легенду» Кононова. – Что вы забыли ей сказать?
– Не я, – не поднимая глаз, ответил Кононов, чувствуя себя последним подлецом. – Я тогда еще не работал в первой городской. Видите ли, Николай Алексеевич... Вашей жене, Галине Михайловне, больше нельзя рожать... и забеременеть тоже нежелательно... Могут возникнуть осложнения... в силу специфики организма... Я узнал, что вы здесь, хотел позвонить, а потом подумал, что по телефону о таких вещах не совсем удобно. У меня сегодня выходной, вот и решил прокатиться. И, думаю, мой коллега не совсем прав: ставить в известность нужно не Галину Михайловну, а вас, Николай Алексеевич... А вот ее как раз в известность ставить и не надо.
Отец пошевелился. Кононов чувствовал на себе его взгляд, но продолжал сидеть с опущенной головой, блуждая глазами по бурым сосновым иглам и сухим шишкам, разбросанным в утоптанной траве под ногами.
– Это очень серьезно... доктор? Требуется операция? – голос у отца теперь стал не только глухим, но еще и каким-то надтреснутым.
– Никакой операции не требуется и никакой угрозы здоровью нет. Это не болезнь, а особенность организма. Поверьте, Николай Алексеевич, есть немало женщин, которым не рекомендуется рожать во второй раз.
– Не болезнь... – обронил отец, и по его тону было понятно, что он не очень-то верит в искренность «гинеколога».
Кононов повернул голову и впервые с начала разговора взглянул на отца. И сказал со всей уверенностью, на которую был способен, и у него получилось убедительно, потому что на этот раз он не лгал:
– Николай Алексеевич, даю вам честное слово: это не болезнь. И поверьте мне, пожалуйста: ваша жена доживет, как минимум, до следующего тысячелетия.
Это Кононов знал наверняка. А вот отцу не доведется проверить истинность этого утверждения, потому что для него все сроки закончатся гораздо раньше. В девяносто третьем...
Кононову вдруг неудержимо захотелось открыться отцу, рассказать всю неправдоподобную правду – и он изо всех сил стиснул зубы. В том-то и дело, что правда была именно совершенно неправдоподобной – а какими фактами он мог ее подтвердить?.. «Я – ваш сын, Николай Алексеевич. Тот, который сейчас в Калинине, трехлетний. Я – это он и есть, только из будущего, и он – это я. Машина, понимаешь, времени...» Ну, и какой можно ожидать реакции на подобное заявленьице? «Бурашевский», – подумает отец. Под Москвой – Белые Столбы, а под Калинином – Бурашево. Областная «психушка».
