Гномон - Харкуэй Ник (читать полностью книгу без регистрации TXT) 📗

Очень мило. Спасибо.

Но женщина с ним едва может сказать слово. Крепко сжала губы. Это неправильно. Она кажется… кажется, она добрая. Не знаю почему. Я ей это говорю, и она кричит. Не ругается. Кричит так, будто я ее ножом порезала. Такого звука я никогда — нет, наверное, в этом смысле я вообще никакого звука до сих пор не слышала. Но это нехороший звук. Будто я сделала ей больно. Потом она начинает плакать и выбегает из комнаты. Вот и всё.

Я вырываюсь из катодной тюрьмы в другое пространство, от перехода больно так же, как и от прошлого. Меня тянут, гонят, снова разрушают, но уже есть опыт. Я держусь за себя. Меньшая часть меня пострадает, пусть мне целиком и больно.

Я прорываюсь.

Я выхожу.

Стекло бьется в обратную сторону: осколки собираются и скрепляются, мир перематывается назад, как старая аудиокассета: хуп, хуп, хоп. Это я собираюсь или мир?

Это была она. Библиотекарша.

Загрей мне солгал. Он поручил мне убивать, да, убить банкира, алхимичку, художника и библиотекаршу. Ему было нужно, чтобы я коснулся этих кардинальных точек, потому что он хотел узнать что-то, разметить карту лежащей под ними вселенной. Он отправил меня обратно не как союзника, а как жертву. Моим предназначением было связать их.

Ненависть. Бессловесная ненависть. Ненависть как погода, как гравитация, как поле Хиггса. Моя ненависть. Я думаю об апельсиновом вине. Кто-то сейчас топчет виноград для этого бокала. Я чувствую его вкус в будущем, глубокий и терпкий. На миг над стеклом замирает оса, затем улетает. Солнечный луч ложится на горлышко бутылки, преломляется и падает на белую салфетку. Прощай, Загрей. Вселенная-тюрьма будто втягивает воздух и пропадает.

И все же: Чертог был ловушкой, кардиналы — приманкой. Загрей меня заманил туда, и я делаю то, ради чего он меня туда отправил. Во мне разрозненные миры кардиналов объединились, связались воедино. Во мне обрывки карты сложились в целости, хоть я сам разрываюсь. Честный обмен.

Но не Загрей сотворил эту ловушку, он не мог ее привести в действие без меня. Следовательно, для кого она предназначалась?

Где я теперь?

Я в кресле. Кто-то заново собрал меня, это я помню. Не знаю кто. Кто-то. Это было далеко и давно, и, по-моему, ее это не порадовало.

Кресло достаточно удобное, хоть и разрабатывалось явно под кого-то с более коротким хребтом, чем у этого инстанса, поэтому у меня запрокидывается голова, так что горло совсем открыто, не защищено. Ладонями я нащупываю подлокотники резного дерева — очень старомодные, ремесленный шик. Я разрешаю нервам в пальцах рассказать мне о текстуре. Маленькие выщербинки в лаке — а, да: давнее нападение древоточцев; сухие, пыльные отверстия в субстрате. Червоточины.

Чувства говорят мне сейчас то же, что и всегда, но маршрут, по которому идут сигналы, сильно отличается от прежнего, и, если сосредоточиться, я слышу что-то вроде эффекта Доплера, когда они бегут туда-обратно. Мой мозг еще не до конца приспособился к изменениям в функциональной синхронии, так что во мне звучит эхо, шепот разорванных разговоров: сейчас, пару секунд назад, вчера. Я чувствую, как акклиматизируюсь, выпалываю неважное, отбрасываю повторы. Мозг — индивидуальный или замкнутый в сети — прекрасно подхватывает новые потоки. При этом возникает диковинный побочный бонус, своего рода апофеотическое déjà vu: часть меня уже знает ответы на мои вопросы, потому что живет в том месте, где они мне открылись. Иногда, когда я сижу совершенно неподвижно, информация добирается до меня из будущего прежде, чем я ее получаю в настоящем. Я буквально обгоняю себя.

Что я знаю? Я знаю, что люди и частицы имеют одно абсолютное сходство: они существуют лишь во взаимодействиях. В другие моменты их положение и траектория неведомы — даже им самим. Я знаю, что для планет такие взаимодействия называются схождениями, конъюнкциями, и что Исаак Ньютон пришел к пониманию гравитации через алхимическое учение, которое называется влечением душ. Я знаю, что Альберт Эйнштейн предлагал представить себе двух людей, которые висят в космосе, во Вселенной, где нет больше ничего, и отмечал, что если один из них вращается, невозможно установить, который именно. Все зависит от взаимоотношений со всем остальным, только в них смысл.

Для кого была расставлена эта ловушка? Для меня? Она слишком… большая.

Я знаю, что кардиналы Чертога Исиды привязаны ко мне, а я — к ним, и в этой связи — суть. Я знаю, что Загрей этого и хотел.

Я знаю, что кто-то рядом жарит кабачки и оладьи с манури — не то чтобы плохо, но и не слишком хорошо. Кто-то другой играет музыку и, видимо, занимается любовью. Одновременно? Что за соединение — секс и струны? Я знаю, что в доме поселилась плесень и новый грибок между камнями в подвале. Между моим потолком и полом квартиры сверху сидит мышь, но она думает, что я ее не слышу. Пусть так. Кажется, я слышу шепот колес или ветер в снастях парусника. Порт? Или тут велосипеды? Карфаген или Афины? Я не чувствую запаха Афин, двуокиси азота и взвеси. Животных на улице я тоже не слышу.

Я открываю глаза. За окном — Лондон. Сотня камер следит друг за другом, блестящие черные рыбьи глаза с инфракрасными ресницами.

Раньше мне не приходилось использовать этот мозг, чтобы двигать тело. Невольная вневременная перестройка повлияла на проприоцепцию не меньше, чем на остальное, и мускулы сокращаются как попало, и я падаю обратно в кресло. Я пробую снова и снова. Дюжину попыток спустя встаю на ноги. Я поворачиваю голову до упора налево, потом — до упора направо. Трясу головой. Голова — тяжелый груз в нестабильном равновесии человеческого тела. Сможешь удержать голову — сможешь ходить. Не справишься — упадешь.

Как младенец, я учусь держать голову. Только быстрее, потому что я — огромный и древний разум, рассыпанный по десяти тысячам нейроинстансов, мне не впервой переобучаться. Так я себе говорю.

Я падаю.

Я встаю и пробую снова. Снова и снова. Падать больно, но есть чувство победы. Маленькая боль, местная боль и результаты. Я — мужчина, который учится ходить после того, как у него что-то случилось с хребтом. Я — женщина, которая снова учится управлять телом, после того как у нее из головы удалили опухоль. Я уравновешиваю две половинки рассеченного мозга.

Я падаю. Я встаю. Я пробую снова.

Я учусь держать голову.

Я хватаюсь за деревянный подоконник и чувствую холод. Лондон тоже смотрит на меня через стекло. За гулом электрорикш я слышу шепот линз, камеры ловят призраков в струях дождя.

Я поднимаю руку, одну за другой, чувствую основные мускулы в животе, пояснице, груди. Когда стою, я чувствую, как мои бедра напрягаются под грузом. Чувствую, как меняют положение стопы. Когда приходит глубокая уверенность, я делаю шаг. Я — голем, глиняный автомат. Я робот. Но я себя контролирую.

Я делаю шаг, и он получается ловким и сильным.

Примерно час я медленно хожу по комнате, потом выхожу и иду по улице. Когда меня что-то застает врасплох, я себя странно чувствую: словно меня тянет обратно в черноту стекла. Дважды мне приходится останавливаться — когда машина взбивает лужу в воздух, и узор света и отражений такой сложный, что я чувствую себя пузырьком и перетекаю внутри в неправильном направлении; а потом со мной кто-то заговаривает, громко и внезапно. Я поворачиваюсь и бегу, а потом понимаю, что могу бегать, прыгать, кричать и петь.

Я бегу по мокрым черным улицам и чувствую свободу. Мне холодно, я бегу домой, принимаю душ, сплю и начинаю сначала. Ем на кухне, сплю, когда приходится. Мне нужно не так много сна, и это хорошо, потому что не совсем понятно, куда я деваюсь при этом. Непонятно, вернусь ли я. Но возвращаюсь.

Я тренируюсь писать от руки. Полезно для координации движений и мелкой моторики. Это связывает мысли и пальцы — длинные белые пальцы, тонкие, но удивительно сильные. Привычная конструкция инстанса Загрея. Моего инстанса. Но для него здесь есть место. Он привязан к непрерывности этого места. Загадка — это сила. Магия — призывание имен и сил неизвестных: слово «оккультный» значит просто «спрятанный».