Агуглу (Тайна африканского леса)(Затерянные миры, т. XXVII) - Мариваль Ремон (читать книги без TXT) 📗
Помните ли вы птичек, которых в детстве ловили зимой в тенета? Они дрожали у вас в руках, устремив на вас полные беспокойства глаза. Мой пленник был похож на этих птичек. Его взгляд не отрывался от моего и в нем я читал бесконечную тоску; но он не делал ни малейшей попытки спастись; я только чувствовал сквозь ткань моего платья сильное биение его сердца.
Маленькие дикари нередко легко приручаются. Достаточно было нескольких ласк, чтобы успокоить моего пленника. Его судорожно сжатые пальцы держали еще плод, который он грыз, когда я его поймал; и теперь, когда моя рука начала ласкать его, он поднес его снова ко рту и вылизал все сливки, а потом, насытившись, беззаботно заснул на моем плече.
Вдруг жалобные крики донеслись до моих ушей.
Старший брат был слишком толст и не мог пролезть в мою тюрьму: он выл перед камнем, служившим ему преградой, и царапал его когтями. Поднялась тревога и послышался сильный шум. Крепкая рука отодвинула камень, закрывавший вход, и оттуда брызнул яркий свет, осветивший меня.
— Внимание, — сказал я себе, — наступил момент решительных действий.
Стоя в конце извилистого прохода, Агуглу с беспокойством всматривался в пещеру. Я узнал того, чей добродушный вид так поразил меня.
Сзади него, ломая руки, рыдала женщина.
При этом шуме спавший ребенок проснулся: одной рукой обвил он мою шею, а другую, улыбаясь, протягивал к матери. Эта последняя с тревогой посмотрела на меня. Но я подошел к ней и с самым миролюбивым видом положил ребенка ей на руки. Она быстро схватила его, прижала к сердцу, и, склонив голову, растерянно смотрела на него с бесконечной нежностью.
Я прошел мимо нее, но она и не подумала остановить меня. Первая моя цель была достигнута: я находился в главной пещере. Вопрос теперь заключался только в том, как в ней остаться. Мне хотелось этого не потому, что пребывание в ней было очень приятно. Наоборот, подстилки, разостланные прямо на земле, кишели насекомыми. Там валялись гниющие клубки растений, рыбьи кости и наполовину обглоданные скелеты животных. Воздух был тяжел и тошнотворен.
Как и накануне, когда сумерки сгустились, собрались обитатели жилища. Осведомленные о дневном происшествии, самцы стали совещаться. Они выражались односложными звуками, короткими и отрывистыми. Кривой, с разбитой челюстью, неуклюже жестикулируя, настаивал, чтобы меня перевели обратно в мою тюрьму. Но самый высокий увиливал; белки его глаз вращались под бровями, выражая нерешительность. К счастью, мое дело было в хороших руках, так как третий с жаром защищал меня. И глава семьи высказался, наконец, в благоприятном для меня смысле.
Чтобы закрепить свое решение, он указал предназначенную мне в углу подстилку. Затем поставил передо мной глубокую миску, в которой находился ужин. Чашка была наполнена до краев личинками крылатых муравьев. Поджаренные в масле, эти личинки составляют лакомое блюдо чернокожих, но мне они были поданы живыми и копошились в чашке; в таком виде они внушали только отвращение. Я оттолкнул чашку, которую дети схватили с жадностью.
Это было моя вторая ночь со времени моею плена. Я больше не чувствовал усталости, ум был ясен и мысли работали усиленно.
В общем, они были довольно неутешительны. Я раздумывал, прислушиваясь к неясному шуму во мраке. Ветер свистел в отверстие пещеры, иногда самец, зевая, поворачивался во сне с боку на бок или ребенок, припав губами к груди матери, сосал молоко с глухим причмокиванием.
Заря принесла мне неожиданную радость. Полагая, что мне запрещено покидать пещеру, я не без тревоги стал осторожно пробираться к выходу. Однако Агуглу не сделали ни малейшей попытки задержать меня, хотя прекрасно видели, что я уже прошел узкое пространство, ведущее к выходному отверстию. Только кривой самец слегка повернул в мою сторону свою звериную голову.
Площадка, на которой я очутился, выдавалась вперед наподобие мыса. Это было нечто вроде широкого балкона, примыкавшего к остроконечной скале, препятствовавшей всякому доступу к нему. Прилепившись сбоку к отрогу, он висел над неизмеримой пропастью. И лишь с правой стороны несколько узких выступов образовали лестницу, по которой можно было добраться до верхнего карниза. Я не рискнул бы подняться по ней, так как, наверное, почувствовал бы головокружение и сорвался бы в бездну.
Мой взгляд потонул в далях, дрожавших от зноя. Прозрачный воздух позволял различать малейшие подробности. Озаренные ярким светом вершины тянулись к небу резкими и энергичными очертаниями, а сгущавшиеся в глубоких расселинах тени трепетали, как синеватые, редкие капли воды.
Чудное зрелище! Оно навсегда запечатлелось в моей памяти!
А внизу виднелись маленькие озера, окаймленные каменными кружевами и сверкающие на солнце. Каждое озеро служило колыбелью ручьям, скованные волны которых покрывались пеной; их глухой рев доносился до высот, как заглушенная жалоба. Большие орлы-рыболовы с неподвижными крыльями парили над ними.
С тех пор я проводил все время на этой площадке, куда приходил, ища в тени защиты от слишком яркого света. Дети играли в пыли около меня, а мать, окруженная роем мух, лежала на земле и наблюдала за ними полузакрытыми глазами. Вечером, когда жара спадала, она, зевая, потягивалась и уходила, скользя по отвесным скалам и цепляясь пальцами за растения и выступы. В этот короткий час все склоны гор оживлялись их обитателями. На самых незначительных уступах, усеянных углублениями и пещерами, ютились целые поселения, о существовании которых нельзя было даже подозревать.
Пока самцы оплакивали на горах агонию солнца, деловитые самки направлялись гуськом вдоль площадок и каменных зубцов к ручьям и водоемам, с шумом, напоминавшим жужжанье пчел. Они возвращались молча, стараясь не накренять наполненных сосудов, из которых сочилась вода.
По всему сказанному можно судить, что жизнь моя протекала среди мелких происшествий и была лишена крупных событий. Перемещение подвижных теней, насекомое на стене, маленькое разорванное облако на горизонте, плывшее по воле ветра — вот все, что заполняло мою жизнь.
Сколько очаровательных часов пережил я на этой площадке, изучая птиц! Наиболее частым гостем был воробей блеклого оперения, порхавший, как живой цветок. Он взбирался по склонам скал маленькими прыжками, сопровождая их взмахами крыльев; выпрямившись и дерзко закинув голову, он прыгал по камням, распустив веером свой хвост, или перелетал со скалы на скалу, как большая бабочка из серого бархата. Другая гостья была постольку же похожа на мышь, поскольку и на птицу. Она семенила мелкими шажками, проскальзывала в кусты и ее нежный голосок, дрожа, звенел, как колокольчик.
И еще многое другое давало пищу моему любопытству. Возраставшая приязнь с каждым днем сближала меня со странными существами, окружавшими меня. Понемногу я уловил несколько слов их языка, я даже знал их имена.
Женщину звали Сао. Имя главы клана было Мур, имя кривого — Нау; третьего же звали Фои.
Последний чаще других сидел дома. Мур и Нау почти никогда не возвращались раньше наступления ночи, отягченные дичью и медом. Фои, наоборот, отлучался очень редко и всегда по каким-то таинственным делам. Большую часть времени он проводил в одиночестве на площадке и занимался там всякими замысловатыми работами. Он изготовлял на весь клан оружие, сосуды и домашнюю утварь всякого рода. Его опытные пальцы придавали ту или иную форму кости, кремню, слоновой кости; из обломка обсидиана он умел изготовить нож; иногда он забавлялся тем, что вытачивал тяжелые дубины и украшал их рисунками, — ромбами и штрихами. Словом, Фои был ремесленником клана.
Меня сближало с ним сходство вкусов. Сидя рядом, мы молча наслаждались видом безграничной природы. Его взгляд, подобно моему, любил следить за игрой света и тени на горах. Я любовался его вдумчивыми глазами, полными живости и ума, в которых читалось напряжение темной души, пытающейся мыслить.
Сам того не зная, он был источником одной из самых больших радостей моей жизни.
