Имортист - Никитин Юрий Александрович (книги бесплатно без txt) 📗
Вертинский, как опытный организатор, сразу взял ведение собрания в свои руки, быстро провел голосование по выбору в президиум собрания, это рутина, но проделал так умело и безукоризненно, что его же единогласно утвердили председателем.
Я сидел скромненько за столом, нас поместилось всего семеро: Вертинский, Атасов, Седых, Тимошенко, а также Кульнев и Рогов, которые так много сделали для победы нашего движения на выборах. Я оказался между Седых и Тимошенко, как раз посредине, как бы символизируя центральную власть, в то время как Вертинский с самого краю, что тоже символично, однако с его места ближе всего к трибуне, что в наше время всесилия СМИ немаловажно…
Имортисты в зале по большей части для меня незнакомые, да и не такие уж публичные мы люди: все предпочитаем работать, создавать, творить, а не с легкодоступной болтовней как можно чаще показываться по жвачнику.
Вступительные речи прослушал, стоило только посмотреть на лицо Вертинского, чтобы понять: все это ерунда, смазка лыж, а схватка впереди, уже приближается…
И все равно меня почти застало врасплох, когда Вертинский с трибуны заговорил о концепции «мягкого имортизма», о необходимости такого течения или ветви, назовите как хотите, в могучем потоке уже всемирного имортизма. Зал затих, слушают очень внимательно, лишь немногие выражают некоторое недоумение, но очень сдержанно: вскинув брови, слегка морщатся, бросают осторожные взгляды на соседей: как реагируют они?
Вертинский излагал кратко, емко, умело, все звучало настолько убедительно, что у меня внутри все сжалось, а в гортани появился ком. А что, если… если он прав? Все мы – люди, жесткие условия выносим только при острой необходимости, а сейчас нет вроде бы катастроф, катаклизмов, когда необходимо сцепить зубы и отказываться от сладкого, иначе можно вообще потерять жизнь…
Все-таки я вздрогнул, Вертинский в конце речи повысил голос и заговорил уже четко, резко, умело применяя интонации властного лидера:
– Я настаиваю, настаиваю на разработке концепции варианта «мягкого имортизма»! Сам я, напоминаю, имортист. Я не стал разрабатывать втайне…
Седых спросил с подозрением:
– Но какие-то наработки уже есть?
Вертинский сдвинул плечами:
– Как юрист вы знаете, что я могу ответить. Но я говорю честно: да, есть. И очень даже получаются сильные тезисы. Напоминаю, не во вред имортизму, а именно в его поддержку! Мы, вооруженные исторической перспективой не только наших предков на деревьях, но и взлетом, а затем и падением разных блестящих учений, можем заранее принять меры… Все мы знаем закон, что революции задумывают гении, совершают авантюристы, а пользуются ими сволочи, и что после всесокрушающей волны всенародного энтузиазма любая революция идет на спад. Авантюристы, то есть энтузиасты, то ли вымирают, то ли сами превращаются в сволочей, не знаю, но очень скоро все начинают бурчать на излишнюю суровость революцьенной морали, жестокость законов и неулыбчивость правителей. Вот для этого спада я и разрабатывал вариант мягкого имортизма, который я назвал имотернизмом…
Седых снова поинтересовался:
– Что за зверь?
– Имотернизм, – сказал Вертинский с воодушевлением, – в нем что-то от «через тернии к звездам», не находите? Кстати, так или примерно так и намеревался назвать имортизм наш господин президент, когда он еще не был президентом. Хотя здесь «имо» от латинских: «immortality», а тернизм от «eternity». Как видите, даже по названию он практически идентичен имортизму. Да и по сути все то же, только…
– Тех же щей, – перебил Седых, – да пожиже влей?
– Не совсем так, – возразил Вертинский. – Тех же щей, но со сметанкой!.. И с кусочком обжаренного сала. Хоть и вредно для печени, зато как вкусно… ух!.. Таким образом мы предотвратим выход основной массы народа…
Седых раскрыл рот, но Тимошенко опередил:
– Основная масса в имортизм и не входила!
– Я имею в виду, – поправился Вертинский, – основной массы имортистов. Должен сказать сразу, я уже ознакомил с вариантом мягкого имортизма, точнее, уже имотернизма, всех… или почти всех членов правительства. И, конечно же, Высшего Совета.
Это удар, я об этом не знал, все проделали за моей спиной, я поинтересовался как можно сдержаннее:
– А почему не опубликовали? Не выложили, к примеру, в Интернет?
Он развел руками:
– Успеется. Я все же надеюсь, что мы создадим такую партию цивилизованным путем.
– Как?
Он снова развел руками:
– Да попросту разделимся. На правых и на левых. Таким образом, повторяю, охватим гораздо больше населения. И в немалой степени предотвратим будущий… неизбежный!.. отток от строгих заповедей имортизма.
Я смотрел в его глаза и видел скрытое торжество. Нет, он не предлагал остановить движение вверх, всего лишь настаивал на спокойном, так сказать, движении: медленнее, с частыми остановками для отдыха, с песнями у костра, плясками, бутылочкой водочки для сугрева… Понятно, что народ выберет. А имортисты – тоже, увы, народ. Те парни уже десяток лет шли за Моисеем, да и то при первой же возможности…
– Мягкий вариант, – поинтересовался Седых, – он в чем?
Вертинский заговорил, а я молчал, откинувшись на спинку стула. Слабость и отчаяние навалились с такой силой, что захотелось исчезнуть из этого мира. Вообще провалиться сквозь землю, а еще лучше – превратиться в пар, рассыпаться молекулами, атомами, чтобы не обращать на себя внимание. Перед глазами стало темно, в ушах зазвенело, будто потерял сознание, а затем я увидел разгорающийся свет, будто меня очень быстро несло навстречу костру.
Я опускаюсь с горы, обе руки оттягивает тяжесть, во все стороны залитая кровавым светом заката каменистая пустыня. Костры горят, хотя багровое солнце еще над краем пустыни, светит ярко, только зловеще. Я спускаюсь торопливо, сорок дней и ночей писал там, на горе, в уединении, чтобы не мешали мелочными заботами. Я писал, когда светило солнце и когда светила луна, когда дул холодный ночной ветер и хлестал злой дождь. Писал, напрягая глаза при свете скрытой облаками луны и ярких звезд. Я устал, изнемог, меня шатало от голода, но вот законы составлены, я назвал их заповедями, а плиты – скрижалями, я несу их, спотыкаясь и едва не падая от усталости, снизу доносится музыка, с каждым шагом все слышнее, громче, назойливее. Массы народа в просторных одеждах, одни сидят и возлежат вокруг костров, другие пляшут, среди них я с ужасом и гневом увидел полуобнаженных и даже… обнаженных женщин. Порыв ветерка донес сильный запах вина, тут же я рассмотрел распластанных на земле вконец упившихся, другие же обнимали полуголых женщин, кто-то уже совокуплялся, нимало не смущаясь присутствием пьяных собутыльников, среди совокупляющихся я с гневом усмотрел и мужчин с мужчинами.
У костров ритмично бьют в ладоши, выкрикивают веселое, а полностью обнаженная женщина, озорно блестя живыми глазами, танцует бурный и красивый танец, нечто среднее между танцем живота и свадебной пляской. Сочные груди призывно колышутся, кожа от усилий увлажнилась, блестит, на треугольном мыске волос внизу живота собрались крупные, как жемчужины, капли. Босые ступни ритмично стучат в прокаленную солнцем землю, женщина в ритм танца вертит бедрами, ягодицы вздернуты, кожа молодая и красивая, глаза блестят, она вся дышит молодостью и здоровьем…
Я продолжал спускаться, вот слева внизу большой костер перед странным черным камнем, который я назвал бы жертвенником, если бы только мог допустить такое кощунство. На камне нечто крупное, оранжевое, блеск от него таков, что заслезились глаза. Я хотел вытереть слезу, но руки не поднимаются, на сгибе каждой несу по каменной плите с драгоценными символами. Народ толпится перед тем черным камнем, все на коленях, бьют поклоны, блеск все сильнее, я проморгался… сердце завопило от боли, словно мне в грудь воткнули раскаленный штырь.
На камне блещет под заходящим солнцем отлитый из чистого золота круторогий бык! Это же Апис, священный бык, которому поклоняются в Египте, в стране, из которой я уже сколько лет пытаюсь вывести свой народ, но они несут его с собой в своих сердцах и рабских душах и в пустыню! Египет, вселенский центр рабства, разврата и упадка, уже обречен, но его бог хитер, старается ускользнуть от гибели и находит поклоняющихся ему среди других народов…
