Пылающие скалы - Парнов Еремей Иудович (книги полностью .TXT) 📗

Еремей Парнов

Пылающие скалы

I

Грозна и прекрасна пустыня — победительница камня. Как мельница времени, истирает она в песчинки тот самый гранит, который ещё во дни фараонов считался символом вечности. На раскалённом щебнистом плато он выглядит пыльным и немощным. Дыхание пустыни, подобно иссушающей лихорадке, насквозь пронзает любые камни. Они крошатся под ветром, и тусклые пластинки опадают с древних скал, как штукатурка с покинутого дома.

В Центральной Азии щебнистые пустыни зовут “гоби”, что вообще-то означает “степь”. Впрочем, чаще говорят “чёрная гоби”, а это и есть мёртвые россыпи гравия, покрытого тёмным лаком. Сахара, величайшая из пустынь, не знает ни таких лютых зимних ночей, ни таких беспощадных ветров, которые свирепствуют на гобийских просторах, ставших кладбищем гордых хребтов. Причудливый каменный лес. Развалины готических замков, над остатками надгробий дрожит мираж. Слоистые скалы, отдалённо напоминающие мешки с мукой перед укладкой в трюм. И всё это лишь дряхлый гранитный костяк давным-давно не существующих заоблачных пиков. Совместное творение вечных зодчих: солнца, воды, ветра и стужи. Вокруг на сотни вёрст измельчённые камни, среди которых, как солнечные часы вечности, высятся выветренные гребни кварцитов и надолбы гнейсов.

Каждый камень умирает по-своему. Глинистые сланцы округляются, как обсосанные льдинки, мраморы обретают тусклую сухую шлифовку, но лишь граниты сами себе возводят колючие островерхие обелиски. Так медленно и неуклонно исчезают горы. Природа не знает смерти. Палеозойские хребты воплотились в новом существовании — стали каменистой пустыней. А она в свой черёд дала приют уже подлинной жизни, эфемерной и цепкой. Пронизанные мириадами трещин скалы жадно высасывали скупую воду. День за днём, тысячелетие за тысячелетием. И теперь во впадинах у подножий льдисто журчат роднички и буйно неистовствует зелень. Она не выгорит до конца лета, до той самой поры, когда замерзающая по ночам вода вновь примется с хрустом крушить гранит. С незапамятных времен гнали в такие микрооазисы свои отары монгольские пастухи. Поколения за поколением собирали они воду в лотках, соединяли источники сложной схемой каналов. Жизнь билась трепетным родничковым пульсом. Но оазисы у скальных подножий — лишь затерянные островки. Как бы ни были причудливы заколдованные ландшафты каменных останцов, подлинное обличье пустыни — колючий щебень, порой отшлифованный до зеркального блеска буйной игрой стихий. Верблюды за один переход истирали ноги на острых кромках. Недаром в стародавние времена, когда через гоби исконным путём шёлка тянулись неторопливые караваны, погонщики оснащали верных своих дромадеров толстыми подмётками сыромятной кожи. Замели ветры верблюжий след. Воронёным металлом сверкает под солнцем одичалый щебнистый простор. Нигде ни травинки, ни кочки, которая могла бы дать хоть клочок тени. Всюду чёрный, зловеще поблескивающий камень с характерным оттенком высохшей марганцовки. Это и есть знаменитый “загар”, колдовской каменный лак. Какого бы цвета ни была та или иная горная порода, он всегда черен. Заставляя потеть даже камни, солнце вытапливает из них скудный горный раствор, который оседает тончайшей железомарганцевой плёнкой.

Щебнистые пустыни обычно рождаются на предгорных плато, куда тающие ледники обрушивают грохочущие каменные лавины и низвергаются грязевые потоки. Ветры развеют потом это исполинское решето, и дожди многократно промоют его. Пыль и песок унесутся на сотни километров, чтобы осесть бог весть где. Останется только щебень. Он легко пропускает воду, которая, как в запечатанной кладовой, безвозвратно пропадает затем в подстилающих слоях песчаника. Оттого так страшны чёрные безжизненные равнины, что не добраться до этой глубинной воды ни жадным корням пустынных растений, ни нетерпеливому заступу истомлённого жаждой кочевника.

Место для буровой выбирали по геологической карте, ориентируясь по глубоко залегающим пластам и ловушкам, где могли скрываться насыщенные природным газом подземные растворы. Никто не виноват в том, что пришлось оно на дикую “чёрную гоби”, куда всё, от жилых вагончиков до бурильных труб, нужно было везти за тысячи километров. Днём и ночью. По бездорожью. В любую погоду. И стала вышка среди пустыни её единственным маяком. В сухом и чистом воздухе лампы светили далеко-далеко. Вертолётчики, подвозившие горючее и питьевую воду, различали огни буровой, едва набрав высоту, и уверенно ложились на курс. Они знали, как ждут их люди, вынужденные жить и работать среди раскалённых камней, взрывавшихся по ночам от лютого холода. Турбобур, чьи алмазные коронки ввинчивались в породу, пробиваясь к вожделённому мезозою, где, по данным геофизики, могли находиться ловушки, не терпит внезапных остановок — плоть земной оболочки тут же прихватит и сожмёт. Мёртвым объятием. Потому солярка была здесь важнее хлеба, а вода для раствора дороже питьевой.

Впрочем, жаловаться на снабжение не приходилось. Ни рабочие буровой бригады, ни живущие с ними бок о бок геологи особой нужды не ощущали. На случай возможного перебоя в доставке было припасено достаточно жестяных бочек, чтобы не испытывать беспокойства, когда из-за урагана или ещё по какой причине не прилетал в назначенный день вертолёт.

Машину, которая, взвихрив колючий песок, приземлилась поблизости от вагончиков ранним сентябрьским утром, вышли встречать начальник экспедиции Дмитрий Васильевич Северьянов и двое свободных от вахты буровиков. Остальные благополучно досматривали последний сон. Один Северьянов знал, что на объект прибывает руководитель проекта профессор Игнатий Сергеевич Корват, под началом которого он работал ещё со студенческих лет, и вместе с ним группа аккредитованных в Улан-Баторе журналистов. Несмотря на протокольный характер визита, Дмитрий Васильевич никого из своих не предупредил, стесняясь невольной в таких случаях показухи. Пусть пресса увидит всё как есть, в будничной обстановке трудового дня, ничем неотличимого от ста шестнадцати дней, прожитых в Гоби.

Однако не успели гости ступить на землю, как весть об их приезде непостижимым образом разнеслась по вагончикам, и вскоре всё немногочисленное население высыпало на площадку, символически обозначенную бочками из-под солярки.

Небрежно похлопав Северьянова по плечу, Игнатий Сергеевич представил его журналистам и преспокойно отправился на буровую, горевшую в рассветном сумраке беспокойным накалом своих неусыпных огней. Молодцевато взлетев по железной лесенке, он затерялся среди смутных теней на платформе, где выл на высоких оборотах турбобур, заглушая лязг цепей, дребезжание лебёдок и грохот поднимаемых труб.

На грешную землю прославленный геолог спустился, когда уже совсем рассвело и журналисты порядком поистратили запас плёнки. В сдвинутой набекрень пластмассовой каске, массивный и вызывающе представительный, он вновь пробудил порядком угасшее профессиональное любопытство.

Первым атаковал Корвата корреспондент Гостелерадио. Сделав оператору нетерпеливый знак, он бесцеремонно вылез вперёд с чёрным шариком микрофона.

— Несколько слов для программы “Время”, Игнатий Сергеевич, — бросил второпях. — Каковы ваши впечатления?

— Мои впечатления? — насмешливо прищурившись, Корват снял каску. — Собственно, по какому поводу? Это далеко не первая разведочная скважина в моей многогрешной жизни.

— Но здесь первая? — ничуть не смутившись, спросил щупленький малорослый телевизионщик, стойко удерживая своё оружие от охватившей его могучей длани.

— Здесь первая, — признал Корват, отказавшись от бесполезной попытки единолично завладеть микрофоном. — Но она уже работает целый сезон.

— Не имеет значения. Нашим телезрителям всё равно будет интересно узнать ваше мнение о перспективах, — лучезарно улыбнулся корреспондент, ничуть не заботясь о смысле собственных слов и стремясь лишь “разговорить” маститого геолога. Всю необходимую аранжировку он собирался сделать потом, на готовом материале.