Время взаймы (СИ) - Левин Александр Анатольевич (книги бесплатно .txt) 📗
- Нет, мама, - сказал я спокойно. - Если тебе действительно нужно мое мнение, если мое решение что-то да значит, то оно отрицательное. Я не хочу этого и никогда на это не пойду.
Мама молча посидела, потом молча встала и вышла из моей комнаты. Проснувшись около семи утра, я очень хотел верить, что этот мамин визит - это был сон, но по ее лицу понял, что она действительно приходила и сказала то, что сказала. Папа курил на балконе. Мама готовила завтрак.
- Доброе утро, мама.
- Доброе, солнышко. Зови своего отца, будем кушать!
Слишком радушно, на грани истерики.
***
Весь день было не по себе. Я старался не встречаться с мамой взглядом и почему-то начала чувствовать себя виноватым. Папа что-то рассказывал про свой страшный сон. Мы смотрели какое-то старое кино (я только ради папы все еще смотрю эту плоскую фигню), потом пили чай с шоколадными вафлями, а потом я не выдержал.
- Пап, слушай, может, мы с тобой пойдем погулять?
- Что?
- Пойдем гулять! Мам, можно, мы сходим в парк? Каких-нибудь сорок минут и мы обратно, соскучиться не успеешь! Мам?
Мама мыла посуду, замерла на секунду, но вот продолжила. Шумела вода.
- Да, конечно. Только возвращайтесь быстрее. Помните про лекарства.
- Конечно, мам!
Папа выглядел растерянным. Смотрел то на меня, то на мамину спину. В очередной раз нашел мой взгляд, тепло улыбнулся и подмигнул.
- Идем? - спросил я.
- Идем!
Мы довольно быстро собрались и вышли на улицу, там уже шел дождь.
- Блин, может, вернемся домой?
- Нет, солдат! То, что не убивает, делает нас сильнее! Шагом, марш!
И он огромными шагами потопал по лужам, поднимая фонтаны брызг.
- Вперед!
Сначала было здорово, я смеялся так, что, кажется, даже забыл об утреннем разговоре. Но потом я увидел, что с папой что-то не так. Не знаю, как это правильно объяснить. Это был другой. Тот, что иногда смотрит на меня его глазами. Он говорит какой-то бред про носорогов и огромные грибы, раздевается, орет, бьется головой об стену и не может сориентироваться в пространстве.
- Папа!
Как назло, мы были недалеко от станции метро и папа кинулся именно туда.
- Папа! Стой!
Я еле как догнал его уже на самой платформе (куда смотрят эти идиоты?), догнал, схватил за руку.
- Папа! Посмотри на меня! Папа!
***
Хорошее утро, только-только светает, небо почти голубое. Прохладный легкий ветер, свежо. Ночью был дождь, день обещает быть солнечным. Середина лета. Я только проснулся, еще не ходил в ванную, стою и тру руками глаза, смотрю на папу. Тот сидит на балконе и курит. Нужно идти в ванную, но я боюсь сдвинуться с места. Один шаг, и эта странная, волшебная тишина рухнет, и вернется безумие. Я этого не хочу. Вот, папа докурил, зачем-то посмотрел вниз, обернулся, будто бы ища пепельницу (мама всегда моет ее и убирает с балкона, чтобы та не воняла) и тут заметил меня. Улыбается. Стоит на фоне яркого зеленого ковра крон. Машет рукой, делает шаг вперед и влево и открывает дверь.
- Доброе утро, солдат!
Глава 8
Утро воскресенья, и нам в кои-то веки никуда не нужно. Тяжелые зеленые шторы, которые Светкина мама приволокла из Урумчи, плотно задернуты, и потому невозможно понять, сколько сейчас времени. В доме стоит запах индийских ароматических свечей, на кухне бардак; вчера приезжали Эдик, его девушка, и еще какой-то новый нервный парень: волосы, что твоя солома, тощий, носатый, неуловимо напоминающий Роберто Бениньи. Так я его и назвал про себя. Мы пили пиво и разговаривали. В последнее время Лапша зачастил, и мне не то чтобы неприятно - странно, казалось-то, что университетские помидоры безвозвратно завяли года еще четыре назад.
Я лежал и слушал, как под боком сопит Света, старался не двигаться, только в самом начале подложил руки под голову. Было ужасно жарко, и хотелось ее с себя стряхнуть, но боялся разбудить. Вечером я на ватных ногах пошел провожать гостей, вернулся да лег спать, а Света убиралась дома опять полночи...
Хотел включить телевизор - пульт оказался на кресле у двери на практически недосягаемом расстоянии, хотел посмотреть, который час - телефон взглядом найти не удалось.
Попытался вспомнить, о чем мы вчера говорили. Света, как всегда, впрочем, и особенно после пива, начала свою песню о правах женщин. Роберто в ответ на ее тираду заметил, что нельзя разделять права женщин и не-женщин, потому что звучит ровно так же, как «людей и женщин», и тоже, по сути пьесы, дискриминация. Если уж бороться за права, то за права всех, а феминистки и ЛГБТ, мол, таким образом борясь, оказывают себе медвежью услугу, потому что загоняют себя в социальное гетто. Света ответила, что «обратный сексизм» - дебильный оксюморон, потому что инструменты угнетения были и есть в руках доминирующей социальной группы.
- Конечно, - внезапно согласился Роберто. - Тебе правда кажется, что я этого не понимаю? Но оттого, что мы разберемся с тезаурусом и дадим этой тенденции какое-то другое определение, ситуация не перестанет пахнуть жареным. Хотеть угнетать потому, что угнетали тебя логично, в принципе, но контрпродуктивно.
Нельзя допускать никакой общественной цензуры, сказал он - всегда плохо кончалось. Машина в итоге сожрет всех. А Света обиделась, бросила испепеляющий взгляд на меня, потом почему-то на подругу Эдика и парировала, что крайне удобно вспоминать о правах «всех», когда у кого-то хоть какие-то элементарные права появились всего сто с лишним лет назад.
- Что мы скажем инопланетянам? - спросил Лапша. - Подумайте. Представьте себе, что завтра прилетят братья по разуму. Что они увидят? Мы между собой две тысячи лет договориться не можем, какой уж тут контакт.
- Время не имеет значения, - продолжил Роберто (как же его звали?), игнорируя Лапшу. - Ты говоришь сто лет, но в этом нет никакого смысла. Мы придумали время. А затем придумали друг другу права.
- Нам не об этом нужно думать, - вдруг подала голос подружка Эдика. Мы все разом повернулись к ней. Она отхлебнула пива. - Вы посмотрите, что происходит. Скоро у вас в голове, и у тебя, и у тебя, вовсе не останется своих мыслей. Ничего не останется. Одна техника. Гаджеты и улучшатели. Штуки, которые будут решать за нас, что хорошо, а что плохо. Нет никаких других.
Тут она посмотрела мне в глаза.
- Только мы. И мы уничтожаем себя. Да, можно сколько угодно говорить об инфотейнменте и его влиянии на восприятие и обработку информации или, не знаю, ускорении времени. Об устаревании культурных кодов. Мы думаем иначе, конечно, все мы, никто больше не умеет думать так, как раньше, но спросите себя, что важнее, размышлять о правах, - взгляд на Лану, - говорить о диктатуре равноправия, думать о возможности контакта с другой цивилизацией или пытаться понять, что не так с нами? Что происходит с людьми? Какого рожна...
- Да, это кризис, - пьяно перебил Эдик после долгого молчания. - Но не в отрицательном смысле, а как завязка чего-то совершенно неслыханно нового. Того, чему названия еще не дано. Я абсолютно отчетливо ощущаю какие-то необычайные перспективы, которым пока еще нет имени. А ведь мы как раз больше всего боимся того, чего не умеем назвать.
- И не имеем никакого своего, - девушка, имени которой я опять отчаянно не могу вспомнить, сделала акцент на «своего», будто продолжая какой-то их разговор, - мнения на этот счет. Только мертвые философы, только хардкор.
Во втором часу ночи пришла соседка снизу. Попросила сделать музыку тише. Они, соседка, ее долговязый муж и их кудрявый сын, были милой и интеллигентной семьей, поэтому музыку мы выключили и поезд перестал быть в огне, но еще через полчаса, когда снова заговорили чересчур громко, я решил, что гостям пора и честь знать.
Эдик что-то говорил мне в коридоре, только сейчас вспомнилось, нес какую-то чушь про то, что мне нужно беречь руку, а его девушка смотрела на нас со Светкой... ну так... Непонятно, как точно. Не так чтобы доброжелательно.
