Суд Проклятых - Романов Марк Александрович (книги TXT) 📗
— Ты хотел знать, кто я? Почему я остался жив? — голос у него стал глухим и горьким, будто Лонгин преодолевал какую-то неимоверную боль внутри себя. — Ответ прост: я и не выжил.
Джонни не сдержался и бросил быстрый взгляд в глаза монаху, проникая в самую его суть, внимательно уставившись на него. Лёгкий ветерок как раз растрепал светло-русые волосы Маттиуса, бросив на перепачканное гарью и грязью лицо пару прядей.
— Всех вокруг интересовало, — с ноткой грусти продолжил Лонгин, — как я сумел выжить. Почему Потребитель не убил моё тело, как оно живёт без души. А всё оказалось куда проще. Он убил тело, а вот душа осталась. Подавился он моей душой, вот и всё. Не пролезла она у него в его глотку. И раны мои — это лишь то, что может ранить душу. Отчаяние, боль, предательство, гнев, низость, слабость оставляют на мне раны. А вот к смерти физической я отношусь уже философски. Не тело моё без души бродит по этим землям, а душа без тела. Вот и весь секрет, Хранитель. И мне удивительно, что ты этого так и не понял.
— Я слишком увлёкся Судьёй, — буркнул бармен, поднимаясь на ноги. — Слишком увлёкся, — покачав головой, повторил он себе под нос. — Удачи тебе, бессмертная душа монаха Лонгина.
Джонни поднялся на ноги, заложил руки в карманы кожаных штанов и зашагал прочь, повесив голову.
— Возвращайся домой, Джонни, возвращайся домой, — глядя ему в след, обронил Лонгин.
Маттиус остался сидеть, вслушиваясь в беспокойные звуки птичьих трелей, становившихся всё громче и ярче по мере того, как неторопливый шар солнца взбирался по небосклону выше и выше. Пушистый золотой шарик звезды, под которой скоро исчезнет обречённый, сожранный чумой мир. Мир, в котором родился Лонгин. Мир, в который пришёл Потребитель и бармен Джонни. Мир, ссудивший свою душу за какие-то подарки или продлённое время.
За стенами зелёных листьев и коричневых узловатых стволов пряталось аббатство святых Петра и Павла, с распахнутых ворот и резных барельефов которого безразлично взирал на агонизирующую землю прорастающий лозами бог. Как всегда, бесстрастный, спокойный, всепрощающий и всеобъемлющий бог, чья милость и спасение пришлись бы кстати именно сейчас.
Но ворота аббатства в такой час были закрыты, небесный повелитель молчал, горожане доедали и допивали свои души в развернувшемся чумном пире, единственный летописец дней ушёл прочь со своей книгой, а в утренней тишине сидела на полянке под вязами и дубами последняя живая душа…
Глава 13. Романов и Ханна
Он войдет, никого не спросив,
Ты полюбишь его не сразу.
С первого взгляда он некрасив,
Со второго — безобразен.
Пикник — Самый Звонкий Крик — Тишина
13.1. Романов и Ханна. Монодиалог
17/18 августа 2278 года
Марк, слегка ссутулившись, сидел в массивном деревянном кресле. Дерево, холодное на ощупь, бархатисто отзывалось на прикосновения пальцев, когда полковник, глубоко задумавшись, проводил рукой по подлокотникам, украшенным резьбой и массивными медвежьими мордами. Рядом, на низком столике, бесшумно мерцало в приоткрытой шкатулке загадочное зеркало, так грубо и нарочито всученное Романову и его нынешней команде…
Когда бывший полковник вспоминал игру, и вообще все события предыдущих часов, ему начинало казаться, что он попал в гротескный сон безумного художника-сюрреалиста, доживающего годы в частной клинике для богатых психов. Эклектика, Мандрагора — эти миры так выбивались из общего ряда серых и скучных планет Протектората и Периферии, словно принадлежали совершенно другой вселенной, расцвеченной иными солнцами. Марк встряхнул головой, отбрасывая лезущие в глаза волосы, и вздохнул. Паранойя — паранойей, но сейчас его более всего тревожило иное чувство.
Тренированный слух Романова отметил лёгкие кошачьи шаги ещё до того, как Кетчуп, сыто мурча, ввалился в комнату, открыв мощным мохнатым лбом дверь.
— Иди сюда, лохматый мерзавец… — позвал кота Марк, похлопывая по коленям.
Котик встряхнулся, обозрел комнату, украшенную настенными драпировками, презрительно чихнул и собрался было вылизываться, но почему-то передумал.
Романов мужественно стерпел тяжесть улёгшегося на колени Кетчупа, и стал поглаживать урчащее животное по голове и спине, одновременно прокручивая в сознании беспокоящие мысли.
— Эх, котик-котик, гроза космических мышей… Вот хорошо же тебе, живности — ни забот особых, ни хлопот. Уши, лапы и хвост — вот и все твои документы… и лицензия на убийство одновременно, — Кетчуп приоткрыл один глаз, и лениво взмахнул хвостом, мол, «продолжай, не останавливайся». — Тебе неведомы ни страх ошибки, ни метания души, ни чувства, которые неожиданно вырастают на, казалось бы, мёртвой почве…
Марк вздохнул, и, почесав кота за ухом, продолжил неспешный монолог:
— Я… Когда-то давно, в другой жизни… Мне было недосуг, всё время, всю жизнь. Я служил, сначала — своей стране, потом — отдельным людям, и, в конце, своей мечте. Я был солдатом. И неплохим… Командиром. Повинуясь моей воле и моим приказам, уходили на смерть полки и батальоны, сгорая в адском пламени сражений… Сотни и тысячи судеб…
— Я не посрамил памяти своих предков, нет. Но и не продолжил род…
— Где-то в мыслях, мечтах и стремлениях были и деревянный дом поблизости от дремучего леса — такие ещё остались в Сибири, где я вырос, и тропинка, выложенная серым камнем, ведущая к дому, и летняя веранда с большим столом и лёгкими плетёными креслами, и голос женщины, зовущей меня и наших детей обедать… И кошки. Много кошек, развалившихся на веранде, урчащих после еды. Куда уж нам, людям, без вашего племени, Кетчуп…
— Летний мятный чай у древнего самовара, пышущего жаром углей, гудящие в полуденном воздухе пчёлы с близлежащей пасеки… А в пруду плещет рыба, выпрыгивающая из воды, и снова туда ныряющая… И тихий перезвон мягкой музыки, льющейся из старого приёмника.
Романов сжал веки, пытаясь прогнать слёзы. Получилось так себе, и две капли упали в густую шерсть кота, блеснув серебром. Кетчуп сочувственно заурчал, ткнув Марка головой в замершую руку.
— Ну, кошки у нас не такие, как ты, морда наглая, — полковник аккуратно провёл пальцами под подбородком котика. — Не такие умные и красивые, но всё же… Всё же, этого — не было. Не случилось. Не стало возможным.
— А потом, когда всё рассыпалось прахом, и моя жизнь стала всем, чем угодно, но не жизнью — мне стало казаться, что этого никогда не будет. Да и чёрт с ним, с домом и садом, с пчёлами и рыбой… Но вот чувства… Чувство…
— Я не знаю, какими словами можно говорить про чувства. Про то, что происходит внутри, когда я вижу этого человека, эту женщину… Во мне словно замирает что-то, намного более важное и мудрое, чистое и светлое… Замирает, как мина перед взрывом — а потом отступает. Чтобы в следующий раз снова случиться.
— Как донести до неё, что я чувствую? Что вижу в ней? Что переживаю при каждом прикосновении её рук?
Кетчуп вздохнул, и дёрнул хвостом, когда полковник, забывшись, слишком сильно зарылся кончиками пальцев в шерсть на спине.
— Ханна… — Романов прикрыл ладонью глаза. — Она — не идеал, нет. Внешне холодная, всегда сдержанная, словно вырубленная из куска скалы, покрытой изморозью справедливости… Но под этим внешним льдом, под маской светлого металла, мне кажется, скрывается горячий огонь. Как мне достучаться до неё?
— Что ты мяучишь, котище? — Марк аккуратно высвободил застрявшие в ткани брюк когти Кетчупа. — Не перебирай ты лапами, животное, у тебя когти, как у медведя…
— Иногда мне мнится, — продолжил он озвучивать свои мысли, — что не смогу найти нужных слов, подобрать выражения правильно, чтобы передать это всё. Я не поэт, и никогда не видел красоты слова, предпочитая ему гармонию поступков и действий.
