Путь волшебника - Адамс Джон Джозеф (полная версия книги txt) 📗
— А, да ты скептик! Не доверяешь мне? Для себя я гадаю дважды в день. Я бы не прожил сто двенадцать лет без гадания! Если стебли тысячелистника велят мне есть абрикос — я ем. Если запрещают идти под дождь, я…
— Вам сто двенадцать лет? — прервал его изумленный монах.
Мудрец не выглядел и на пятьдесят.
Он посмотрел сурово, но затем рассмеялся.
— Хорошо, если уж ты не доверяешь «Ицзин», погадаем на панцире черепахи.
Да, такому гаданию можно довериться. Черепаха — благословеннейшее животное в Поднебесной. За ее добродетели боги даровали ей долгую жизнь и великую мудрость. Она из четырех священных тварей, особо приближенных к богам. Хуан Фа иногда молился черепахам, ведь они могут передавать небесам людские просьбы.
Чтобы вопросить богов, следует просто вырезать вопрос на панцире жертвенной черепахи. Затем просверлить дырочки, вставить туда благовонные палочки и поджечь. Когда палочки догорят, панцирь треснет от жара. Если трещины пойдут к центру — значит, ответ «да». Если к наружному краю — значит, «нет».
Конечно, далеко не всякий вопрос можно задать так, чтобы нашелся простой ответ. Зато небеса благословили такое гадание совершенной ясностью результата.
— Задавай вопрос, и я ночью совершу гадание по панцирю, — предложил мудрец.
Хуан Фа высморкался. Воздух настолько пропитала пыль, что слизь выходила черной. Купец ощущал себя нечистым целиком: и каждой порой кожи, и легкими, и самой глубиной души.
Решил спросить так: «Могу ли я спастись от проклятия, насланного чародеем Баатарсайханом?»
Ветер причитал и завывал снаружи, колотил в шелк шатра, дергал веревки, качал стойки и колышки. Внутри же царили спокойствие, сумрак и странный цепенящий холод. Свет давали только восемь благовонных палочек, вставленных в отверстия панциря. От вишневых огоньков вился дым, наполнял пропыленный воздух шатра одуряющим запахом жасмина.
Спал Хуан Фа скверно, трясся от холода. В кошмаре свирепые дети крались сквозь бурю, дерзко подставляя лица ураганному ветру. Тащили за собой большой угловатый тюк, кажется, покрытый шерстью. Что за тюк, купец в тусклом свете сна не разобрал.
Но подумал вдруг без всякому к тому повода: «Это же голова кобылицы!» И застонал от ужаса.
Дети подобрались вплотную: едва ковыляющие малыши с ножами в руках, девочки, одетые лишь в набедренные повязки. Заостренные зубы свирепо оскалены, глаза сияют, будто за ними прячутся готовые взорваться звезды.
Проскользнули за полог шатра, вползли, волоча за собой тяжелый груз. Хуан Фа смотрел на них со странным безразличием, наблюдал спокойно, как приближаются к нему, беспомощно распростертому, хотя ожидал: сейчас вонзят кинжалы.
— Я не желал вам зла, — сказал виновато. — Не знал, что вы в такой нужде.
Свирепые дети не ответили.
Его окатило холодом, словно вырвался ледяной вихрь из пещер преисподней и пронесся вдоль хребта. Мускулы обмякли, как мертвые угри.
Полдюжины детей стояли над принесенным шерстистым свертком. В свете, отбрасываемом благовонными палочками, купец различил свернутую звериную шкуру.
Подумал: «От моей лошади. Накроют меня, и заболею язвой».
Захотелось вскочить, дать бой — но столь же сильным оказалось желание просто лежать и принимать все уготованное свирепыми детьми.
Трое, лучась кровожадной радостью, разрезали завязки и торжественно развернули шкуру. Даже в тусклом свете купец различил: это не от его гнедой красавицы Боцзин. Шерсть сияла белизной, густотой же и длиной походила на овечью.
Истощенные дети, ликуя, растянули шкуру над лежащим, церемонно опустили — и Хуан Фа вдохнул несравненный аромат прекрасно выделанного меха. Он показался небесной сладостью: желанное тепло разбежалось по жилам.
Дети ушли — а купца вдруг захлестнуло ощущение смертельной угрозы. Он раскрыл глаза, затаил дыхание, надеясь расслышать, как таинственные враги крадутся у шатра.
Дышалось тяжело. В темном воздухе густо висела пыль. Буря утихла, в шатре ничто не двигалось. Лишь торговец у дальней стены похрапывал тихонько, укрывшись овчиной.
На лбу у Хуан Фа проступила холодная влага, рубаха на груди взмокла. Он ужаснулся на мгновение: а вдруг язва? Но успокоил себя: это кошмар, нелепый и мучительный, но ушедший безвозвратно.
Теперь пришло облегчение. Столько дней купец не знал покоя, и вдруг стало легко, будто свалилась ноша с плеч. Приподнялся на локте, осмотрелся. Конечно, никаких свирепых детей.
Коснулся укрывавшей шкуры — чудесная мягкость. Кажется, не видел раньше ничего подобного. Такая роскошная шерсть, и величина у шкуры неимоверная! Наверное, белый як.
Скорее всего, ночью кто-то понял, как холодно в шатре, сжалился над гостем и укрыл его. А дурной сон превратил доброту в ужас.
Хуан Фа натянул шкуру на голову, желая лежать под ней всегда, обонять чистый мех, отдаваться животворному теплу.
Проснувшись на рассвете, купец ощутил запах свежего чая. Сквозь ткань шатра проникал солнечный свет. Снаружи по шелку скребли и хлопали — сметали пыль ветками.
— Хорошие новости, — сообщил монах. — Буря отбушевала ночью и улеглась, воздух очищается. Правда, солнце взошло краснее феникса, но в остальном все отлично.
Торговцы шелком суетились, шурша разноцветными одеждами, приторачивали кувшины с драгоценными благовонными маслами и тюки со специями, а господин Вэн сидел и пил чай. Лицо евнуха казалось усталым и суровым.
Хуан Фа встал и потянулся, кутаясь в белую шкуру. Осмотрелся: а вон и сундучок с черепаховым панцирем на нем. Коричневые линии на выпуклой кости походили на трещины в подсыхающем речном иле. Из панциря торчали огарки восьми благовонных палочек.
Как хорошо жить! Такая легкость в теле, и веришь: все успеется и получится.
— Господин Вэн, как гадание? Благосклонны ли ко мне небеса? — спросил он радостно у мудреца.
Евнух посмотрел устало и равнодушно.
— Прости, мой друг, но от судьбы тебе не уйти. Иногда невозможно избежать последствий своих поступков, сколь бы горько мы ни сожалели о них.
Хуан Фа вдруг почувствовал странное: лицо онемело, лоб зачесался, заболел. Он коснулся головы и ощутил сбоку острый бугор, растягивающий кожу.
— Что такое? — выговорил, мертвея.
А рука… что это? На ней растут мягкие белые волосы, так похожие на чудесный мех, согревший ночью.
Купец завопил истошно, обуянный диким страхом, отбросил шкуру.
— Дух животного проник в тебя, — сообщил мудрец виновато. — Я и представить не мог, сколь могучее волшебство у Баатарсайхана. Изменится не только твоя натура, но и тело.
Хуан Фа отбежал от шкуры, дрожа, но не отвел взгляда от роскошного белого меха.
— В стране Казах это животное называется гигантским оленем и ценится выше любой другой дичи. Его шкура чище первого снега гор, где он обитает, а широкие рога всеми окрестными племенами почитаются за драгоценность. Но сей олень столь редок, что многие считают его вымыслом, древней сказкой. Здесь же, вблизи Алтайских гор, он еще встречается. У нас ему дали имя се чжи, и хотя он двурогий, некоторые ученые считают его разновидностью единорога.
Хуан Фа ощутил желание упасть на четвереньки. Болью обожгло лодыжки, словно невидимая сила выворачивала в суставах ступни. Конечно, он слышал про се чжи. Говорят, единорог способен различать добро и зло, он идет на запах добродетельного человека и наказывает злого. Буддисты верят, что иногда на его рогах покоится Книга Закона.
— По-мо-ги-и-а-а-а! — заголосил купец, но слова исказились во рту и стали жалобным звериным криком.
— Это твоя судьба, уготованная прекраснодушным героем, побеждающим без оружия Баатарсайханом, — с горечью заключил мудрец. — На четырех ногах ты будешь скитаться по миру, искать под снегом траву и мох у подножия Алтайских гор. Тебе уже не изведать любовь женщины, ибо ты среди последних в своем племени. На тебя станут охотиться денно и нощно — и варвары, и настоящие люди, и волки со снежными барсами в горах, и гепарды на равнинах. О слабодушный человек, нигде тебе нет спасения и пристанища. Боюсь, зиму ты не переживешь, ибо усерднее всех будут гоняться за тобой свирепые чада Баатарсайхана — из их ртов ты вынул пищу. И обязательно настигнут, ибо такова воля чародея. Тебе предрешено накормить свирепых чад своей плотью.
