INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Казот Жак (чтение книг .TXT) 📗
— В конце концов, я Франсуа Нежо, родной брат Доминика Нежо, и у вас нет права лишать меня наследства.
— Лишать наследства, братец! — повторила она, не теряя хладнокровия. — Да вы с ума сошли! Поразмыслите об этом спокойно. Мне не хотелось бы начинать наши отношения со ссоры. Давайте вместе рассмотрим наше положение… тогда вы поймете, что большего я для вас сделать не могу.
— Ах, так?
— Именно так. Муж мой, умирая, оставил состояние дочери… ведь это совершенно естественно, не так ли? По какому праву могли бы вы затребовать свою долю? На основании какого закона? Он мог, пока был жив, дарить вам любые суммы… мог бы послать сто тысяч франков вместо десяти, и никто из нас слова бы не сказал. Поверьте, это нам было бы даже приятно. Он мог также выделить вам пай и сделать совладельцем компании. Но могу ли я сегодня лишить дочь части состояния, чтобы отдать вам? Она выходит замуж, и это ее приданое. Я сама намереваюсь уступить ей значительную часть собственного имущества. Как видите, ситуация предельно ясна, и я, к сожалению, не имею права что-либо менять.
Нежо, оглушенный этой логикой, холодным дождем пролившейся на мечты о богатстве, плакал слезами бессильной ярости. Если бы он поддался напору своих страстей, то удушил бы эту женщину, которая спокойно и безжалостно уничтожила все грезы, поставив крест на его будущем и навсегда приковав к зарешеченному окошку кассы, где он провел всю свою жизнь, — ему вновь предстояло стать канцелярской крысой, но при этом он утерял прежнее тупое равнодушие, приобретя взамен только сожаления.
Он попытался было возразить запинающимся голосом, ибо до последней секунды не желал смириться с поражением, но вдова уже поднялась с места, дабы прекратить тягостный спор.
— Поразмыслите, братец, — сказала она в дверях, — и вы признаете, что я права. В любом случае я обеспечу вам вполне пристойное существование, так что вы будете здесь, даже после нашего отъезда, гораздо счастливее, чем во Франции.
Оставшись один, несчастный бухгалтер стал вопить, не в силах справиться со своей мукой. Он заламывал руки, корчился, катался по полу, проклиная небо и взывая к аду. Все упоительные и желанные наслаждения, все радости, к которым он только прикоснулся в предвкушении грядущего счастья, возникли перед его умственным взором, словно хоровод призраков, — заключив его в магическое кольцо, они проносились перед ним в безумном танце, призывно и обольстительно ему улыбаясь; когда же он, изнемогая от жажды обладать ими, бросался к ним, они улетали прочь, смеясь над его порывом, или же растворялись как дым, оставляя взамен раскрытый гроссбух, чернильницу, черную конторку и пюпитр из вытертой кожи.
Если бы в этот момент к нему явился бы сатана — в осязаемом виде, как бывало в прежние времена — и потребовал его душу, то Нежо конечно же отдал бы ее без колебаний и страха, дабы завладеть богатством, к которому увлекал его злокозненный дух… дабы навсегда сбросить с себя обличье приказчика, этот саван из почерневшей бумаги, окутавший его юность…
— Дядюшка! Что вы здесь делаете совсем один? — услышал он вдруг мелодичный голос, а на глаза ему легли две маленькие прохладные ладони. — Вы спите?
Нежо, подняв голову, схватил эти шаловливые ручки и уставился на Луизу, которая с улыбкой потряхивала своими светлыми кудрями.
Потом он усадил ее рядом с собой, стал теребить воланы на белом платье, перебирать розовые тонкие пальцы, поигрывать волосами и жемчужинами в колье, поцеловал ей лоб, глаза, щеки и ринулся прочь словно безумный.
Увы, необходимость — это рок, и сопротивляться ему бесполезно. Тщетно Нежо, с негодованием восприняв условия невестки, метался во все стороны и строил самые фантастические планы. Вскоре после приезда он обрел привычное перо, чернила, черную конторку, изношенный пюпитр, гроссбух из зеленого пергамента с медными уголками, синий и золотой песок, перочинный ножик, шабер и сандарак; ему передали половину обязанностей Нодена, который теперь занимался одной кассой. С восьми утра до шести вечера бухгалтер сводил баланс и производил необходимые записи в Приходно-расходной книге торгового дома Доминика Нежо.
Судьба, вознесшая его на краткий миг, вновь швырнула без всякой жалости за решетчатое окошко, откуда он спасся бегством.
Но пришла она за бедным забитым существом, безобидным и смиренным, не нужным никому и даже самому себе — вернула же на прежнее место человека, жаждущего отмщения за свою неудавшуюся жизнь; проклинающего прошлое, обвиняющего в своих несчастьях Бога и весь мир; человека, отравленного предвкушением наслаждений, которых ему так и не удалось достичь, завидующего чужим богатствам, раздираемого безумными страстями и соблазнами, постоянно возникающими перед ним… и при этом лишенного всякой надежды!
О да! Этот лысый увядший мужчина на пороге старости грезит о вещах невозможных, можно сказать, преступных, сидя между двумя приказчиками своего брата и оттачивая перо. Он почти ничего не говорит, но в безмолвии его таятся грозовые думы. Когда всем кажется, что бухгалтер занят счетами, он вычисляет, каким образом смерть или же другой счастливый случай мог бы даровать ему хоть часть этого огромного богатства, которое лежит совсем рядом, но не дается в руки; когда он сводит ежедневный или месячный баланс, его бунтующее сердце исходит ненавистью к Шарлю Муатесье — этому выскочке, этому чужаку вскоре достанется компания, вписанная в великую книгу человеческого процветания под именем Нежо, а также восхитительное существо, пробудившее сердце двадцатилетнего юноши в теле пятидесятилетнего старика.
Ибо с тех пор, как Нежо увидел Луизу, блистающую молодостью и красотой, в нем произошла разительная перемена. Все его обманутые надежды слились в одну страсть — такую неукротимую, такую безумную и беспощадную, какими бывают страсти стариков, жаждущих возместить ценой этой последней радости навсегда ушедшую юность. Он без памяти влюблен в свою племянницу.
Тщетно старается он убедить себя в моменты просветления, что жизнь его уже ничто не может изменить; что судьба его решена раз и навсегда; что будущее его — это одиночество и нищета; что девушка, хоть и относится к нему дружески, как к дяде, любовь свою уже отдала жениху — невзирая ни на что, он чувствует, как бушуют в нем неукротимые желания, как струится по жилам горяч кровь, ударяя ему в голову и лишая рассудка.
Ночи же его полны прельстительных обманчивых снов: то перед ним волнами плещет золотая река, сметающая все препятствия на его пути и открывающая ему путь в необозримые дали; то Луиза является, прекрасная как никогда, с любовью призывая его к себе.
— А почему бы и нет? — говорит он, проснувшись. — Ведь Луиза и богатство могли бы принадлежать мне! Разве дяде запрещено жениться на племяннице? Кто же мешает мне разом завладеть этими сокровищами? Шарль Муатесье! Чужой для меня человек… жалкое бесполезное создание… Исчезни он завтра, кто вспомнит… Но нет! Я ошибаюсь! Что мне до этого Муатесье? Всякой надежды лишает меня ее мать! Это она бдительно следит за дочерью, охраняя ее богатство и занимаясь устройством ее будущего с дьявольской энергией, с несгибаемой волей!
И Нежо в задумчивости роняет на страницы гроссбуха праздное перо. Он не слышит, как невестка приказывает ему внести новую запись в графу дебета или кредита. Один из приказчиков шепчет на ухо другому:
— Бедняга мало что смыслит в нашем деле, надо будет перепроверить его счета!
Впрочем, иногда он погружается в работу с лихорадочным остервенением, ибо хочет определить истинные размеры богатства, вызывающего у него бешеную зависть, — в такие моменты его способности раскрываются во всей полноте.
Но неизменным остается одно — ненависть ко всему, что окружает Луизу; он ненавидит вдову своего брата, Шарля Муатесье, Менара и Нодена, поскольку те поддакивают хозяйке во всем и без конца говорят о свадьбе Луизы.
Кстати, эти приказчики, отдав компании двадцать лет жизни, вскоре отойдут от дел вместе с мадам Доминик Нежо, получив от нее достойное вознаграждение, — и бухгалтер дрожит от ярости при мысли, что только ему одному придется остаться, хоть он и носит имя богача Нежо — лишь ему суждено до конца нести крест своего гнусного ремесла!
