Конан и грот Дайомы - Мэнсон Майкл (прочитать книгу TXT) 📗
– Пикты благородны и преданы обычаям старины! А в старину все делалось из камня.
– То время давно прошло.
– Ха! Для киммерийцев и прочих иноплеменников, не чтящих заветы Гулла, может и прошло! Но пикты живут по старым законам.
– Однако все остальные живут иначе. Пиктам хочется переупрямить весь мир?
– Пиктам нет дела до вашего мира!
Они заспорили: пикт горячился и сверкал глазами, доказывая преимущества каменных секир и копий с кремневыми наконечниками, Конан, усмехаясь, твердил свое. Наконец он остановился, вытянул руку к торчавшему слева огромному валуну и сказал:
– Видишь этот утес? Ставлю челюсть Крома против задницы Гулла, тебе не поразить его копьем! Слишком оно тяжело и неуклюже, и с пятидесяти локтей ты не попадешь даже в большой камень. Значит, не попадешь и в человека! А я сделаю это с легкостью. – Он взвесил в ладони зингарское копье с изящным листовидным лезвием.
– Не попаду? – Тампоата тоже остановился и сбросил на землю свой плащ, лук и колчан. – Считай, что Кром уже лишился челюсти!
Он начал раскачивать копье – массивное, с ясеневым древком и широким наконечником из пластины кремня.
С одной стороны она была заточена, с другой оканчивалась плоским язычком, вставленным в расщеп древка и залитым какой-то черной субстанцией. Поверх клея был туго намотан кожаный ремешок, а в него вплетены украшения – пара ярких перьев и связка пресноводных ракушек.
Мышцы Тампоаты вздулись под смуглой кожей. Глядя на его мощные руки и ухватку опытного копейщика, Конан уже не был столь уверен, что выиграет этот спор. Метательное орудие пикта и в самом деле казалось неуклюжим, но сила и ловкость юноши могли преодолеть сей недостаток.
Тампоата подмигнул Зийне, потом с усмешкой покосился на киммерийца.
– Сейчас ты увидишь, как пикты мечут копья!
– Кром! Как будто я этого не видел! – буркнул Конан. – Давай, крысеныш, бросай!
Копье молнией вылетело из руки Тампоаты, описало в небе плавную дугу и ударилось о вершину валуна, Пикт испустил победный вопль; черты его озарились торжеством, глаза сияли. Он даже подпрыгнул от восторга.
В следующий миг в воздухе сверкнула гудящая сталь, и Тампоата рухнул на землю. Страшный удар отбросил его на несколько шагов, опрокинул на спину; грудь пикта была рассечена до позвоночника, кровь хлестала потоком, но на лице все еще застыло победоносное ликующее выражение: он умер мгновенно, в момент своего торжества, не успев осознать, что умирает. Так гибнет юное дерево, срубленное одним могучим и безжалостным замахом клинка.
Конан, ошеломленный, услышал вскрик Зийны и тут же схватился за меч. Что за враги им угрожали в этой пустыне? Кто сразил пикта, еще вздох назад полного жизни и радости победы? Ваниры? Но разве сумел бы лучший их воин, лучший охотник подкрасться незамеченным?
Туман бешенства перед глазами киммерийца рассеялся; теперь он ясно видел оружие, поразившее его друга. То была секира – огромная тяжкая секира из блистающей стали, какую не сумел бы метнуть на пятьдесят локтей ни один ванирский богатырь. Конан узнал ее.
Бормоча ругательства, он с лязгом вдвинул меч в ножны и повернулся к проклятому валуну. Копье Тампоаты лежало у его подножья, а рядом, наступив на древко ногой, стоял Идрайн. Конану показалось, что он попирает не деревянную палку, а шею мертвого пикта.
– Эй, серая нечисть! – рявкнул киммериец. – Зачем ты убил его?
На равнодушной физиономии голема не дрогнул ни единый мускул. Потом губы его шевельнулись, и Конан услышал:
– Он бросил в меня копье. Да и зачем тебе этот пикт, господин? Я снова с тобой. Я сберегу тебя лучше тысячи лесных крыс.
– Не смей их так называть, ты, недоумок!
– Я лишь повторяю твои слова, господин.
Конан безнадежно махнул рукой и повернулся к Зийне, По щекам девушки бежали слезы; склонившись над Тампоатой, она пыталась вырвать секиру из его груди, но та была слишком тяжелой для женских рук. Или, возможно, слишком крепко засела в костях.
Всматриваясь в картины, мерцавшие в глубине алтаря, Гор-Небсехт лишь недоуменно покачивал головой. Этот киммериец был мастером загадывать загадки! Сначала он оставил своего серокожего спутника на зингарском корабле, потом, как и было предусмотрено, ввязался в драку с пиктами, но эти тупые олухи не успели его прикончить: вновь появился серокожий и раздавил их, как волк давит стайку жалких сирюнчей. Некоторое время события были скрыты от глаз Гор-Небсехта – возможно, сказывалось влияние пиктских колдунов, больших искусников подпустить магические туманы и спрятать то, что они считали своей тайной.
Но скоро Гор-Небсехт вновь обнаружил киммерийца: тот уже очутился в тундре вместе со своей женщиной. Однако серокожего гиганта с ними не было, а вместо него добавился другой спутник, гораздо ниже ростом и не такой мощный на вид. Этот воин, облаченный в плащ из волчьей шкуры, был вооружен каменной секирой и копьем с кремневым лезвием, а в его колчане топорщились стрелы – и Гор-Небсехт готов был прозакладывать свою голову против комка снега, что острия этих стрел тоже высечены из кремня.
Пикт, несомненно, пикт! Но почему он связался с киммерийцем? Попал к нему в плен? Однако казалось странным, что победитель не отнял у побежденного оружия и обращается с ним вполне по-приятельски… И куда подевался серокожий?
С появлением исполина появилась и новая загадка. Серокожий прикончил пикта, и Гор-Небсехт не без удовольствия наблюдал эту сцену. Они, видно, вступили в поединок: пикт метнул копье, а серокожий – свою огромную секиру, разрубившую противнику ребра. Могучий удар! Стигиец не сомневался, что ни один из его ванов, ни Сигворд, ни Фингаст, ни отцеубийца Торкол, не могли бы повторить такого молодецкого броска.
Но, несмотря на тайны и загадки, окружавшие странствие киммерийца, ясным было одно: с каждым днем он приближался к Кро Ганбору. Разумеется, не без цели! И Гор-Небсехт полагал, что та цель ведома лишь самому киммерийцу да рыжеволосой ведьме, Владычице Острова Снов.
Его дальние планы не изменились; стигийский маг все еще жаждал лично отправиться на остров и захватить его хозяйку. Но кое в чем он сделал исправления: например, решил отправить в усадьбу Эйрима не пятьдесят, а сто воинов, и сделать это побыстрее. Торкол и Фингаст присмотрят за Эйримом в четыре глаза, и когда их господин ступит на подворье ванирского вождя, все будет готово к плаванию. Власть над стихиями иногда возвращалась к Гор-Небсехту, временами же надолго покидала колдуна, но он полагал, что сотня воинов скомпенсирует его слабость.
Что касается киммерийца, то было бы изысканным удовольствием продемонстрировать его труп зеленоглазой ведьме. Пожалуй, гибель любовника могла бы окончательно ее сломить и погрузить в горе; а женщина в горести всегда ищет, к кому прислониться…
И Гор-Небсехт, дождавшись момента, когда Сила вернулась к нему, принялся собирать стаи темных облаков, насыщая их холодом, снегом и ледяными кристаллами льда. Памятуя о живучести и несомненной хитрости киммерийца, он озаботился привлечь союзников, коими раньше пренебрегал, уверенный в своем могуществе. Сможет ли он на сей раз поднять такую бурю, чтобы свирепствовала она дней пять или шесть, наверняка покончив и с киммерийцем, и с его серокожим спутником? Кто знает… Но если в снежных вихрях пурги им явится одна из дочерей Имира, они станут трупами. Холодными замерзшими статуями, очарованно глядящими в пустоту бескрайней тундры – туда, где в завораживающем танце изгибалось нагое манящее тело снежной красавицы. Ей не придется долго плясать; хватит времени с утра до полудня!
Выбрав подходящий момент, Гор-Небсехт отправил мысленное повеление и получил ответ. Имир, жестокий великан, властвовавший над равнинами Ванахейма, был доволен; он ненавидел все живое и не упускал случая расправиться с путниками, особенно – с чужаками. По этой же причине он ненавидел и Гор-Небсехта, но не мог причинить ему зла: стигиец не страшился холодов, ибо сердце его давно покрылось ледяной броней. И танцы снежных дев были ему не страшны; он жаждал обладать не красавицей из льда, а рыжекудрой зеленоглазой женщиной, с теплой плотью и горячей кровью. Пожалуй, он даже любил ее – на свой манер, как любят люди с холодной душой, для которых это чувство неотделимо от безраздельного и полного владычества над предметом страсти. Самопожертвование любви было ему неведомо.
