Дождь в полынной пустоши (СИ) - Федорцов Игорь Владимирович (книги без регистрации полные версии txt) 📗
Унгриец забавы ради ускорил шаг, втянул голову в плечи, пригнулся. Жертва должна выглядеть жертвой, а не баротеро на прогулке.
Вместе с Колиным прибавила скорости и троица ночных.
− Уйдет! - побздехивали младшие товарищи Когтя. За главного он у них по возрасту, а не по заслугам. Десять лет каторги за одну единственную кражу авторитета не прибавят. Да и украл-то, смех одни, чашу из церкви. Велика удаль!
− Куда он денется, коли рты разевать не будете, - успокаивал Коготь дружков.
И действительно, жертва трусливо метнулась в проулок. Погоня возбужденно запыхтела. В другом конце прохода нет. Сами давеча обманулись.
− Я же говорил..., − нервничал каторжник. Перед делом всегда так. И ноги трясутся, и руки. И в кишках трусия. Под сердцем холодно, чисто лед приложили.
Троица убавила шаг, подготовиться, собраться, достать оружие.
Жалобный вскрик заставил погоню насторожиться.
− Вроде как баба, − распознал самый мелкий из приятелей, за что и носил кличку Вершок.
− Может переодетая была, − предположил третий. - Сказывают, балуются этим некоторые. Из богатых. К хахалям шастать.
− Да не. Баба побегит, ноги в разброс.
− Тогда чего?
− Чего? Оступился, да заблажил.
Чем ближе зев арки в проулок, тем медленней шаги. Вдруг засада?
− Втроем не уж-то не сладим?
− Ага. Сказывают такой в одиночку пятерых положил.
− Кто сказывал?
− Да, псари.
− Тогда чего убегал?
− А кто его знает. Хитрил.
− Вот и поглядим на хитрожопого.
Глядеть совсем не хотелось. Из темноты явственно доносились урчашие звуки и легкая возня. Собака кость грызет? Так чего не лаяла, на этого бегунка?
− Дайте-ка, − вызвался Коготь. Старшой он или кто?
Бывший каторжник осторожно вступил в темноту, напрягая глаза увидеть собаку и жертву. Увидел.
Едва различимый на ночном фоне, висящий и шевелящийся кокон.
− Что за....
Кокон качнулся и нечто с шелестом расправило огромные черные крылья, обронив добычу на землю.
− Хррррр....
− Упырь! - уже на бегу предупредил своих Коготь.
Визгливый смех в спину добавил прыти.
Колин легко спрыгнул, приземлившись на ноги, поправил растрепанный плащ, подобрал сумку.
ˮНемного славы не повредит.ˮ
Настроение было бы чудесным, если бы не ободранные носки новехоньких сапог.
Утро еще не посерело на небосклоне, а разбуженный пожаром народ в тревожных предчувствиях потянулся к светлым церквям, к мудрым пастырям. За утешением как быть, за наставлением как жить, пасть перед светлыми ликами на иконах, открыть больное заботами сердце. Всяк так поступил, кто веровал в спасение. Ибо быстрей молвы о пожаре и кончине уважаемого Трийа Брисса, бежал слух о поганом чудище, дыханием огненным пожегшем целый квартал, люду простого несчетно и зерно, что хранилось про черный день у торговца. И не нашлось против зла и злодейства его ни трудов, ни молитвы, ни веры. Все порушил нечестивец, все превратил в золу и пепел. Многие тому очевидцы или от очевидцев достоверно слышали.
Но если бы пожаром и слухами недоброе закончилось... Верно сказано, пришла беда - отворяй ворота! К огромным дверям портала Святого Хара, приколото тело Альтуса.
Чудовищный зверь (не тот ли, что спалил Трия Брисса?), проткнув провидца, протащил тело по каменным плитам и вздел кверху. От удара, витые рога обломились и остались торчать, удерживая тело на весу. Мертвец парил над лужей набежавшей из ран крови.
Люди истово шептались, многие в охватившем отчаянии плакали, наспех и мелко накладывали на себя и детей святое троеперстное охранение и боялись. Боялись мертвых, боялись живых, боялись неизвестности. От грядущего ныло в груди и запирало дыхание. Сердчишко мотылялось заячьим хвостом. Их предупреждали. О великом голоде и знамениях. Все сбывается. Все!
− Милостивца! Милостивца обеспокойте.
Именно так. Не отзвоните, не ударьте − обеспокойте. Уважительно. Последняя надежда в божественную охранную силу старого, как мир колокола. На него, да Агафию-Колокольницу.
Забыв о мертвом провидце, о себе надобно думать! народ перетек к ступеням соседней церкви.
− Вспоможи Заступница! Оборони деток. Нас сирых защити!
Взбудораженная толпа исходила нетерпением и недовольством медлительностью и нерасторопностью попов
− Милостивца обеспокойте! - требовали люди, и валилась на колени. В грязь и лужи. Теснились. Так спокойней, уверенней.
− И будет дарована грешным надежда..., − нестройным разноголосым хором читали отчаявшиеся святую молитву. - И простятся дела неправедные и будет даровано спасение от зла и защита от злого и очищение души и умягчение нрава...
Каждый назначал собственный путь к спасению. Честных мало, каялись единицы.
Диакон напуганный наплывом обезумевшего народа, отправил звонаря наверх. Старый монах, подгоняемый нетерпеливыми гулом хорошо слышимым сквозь толщу стен, спешил изо всех сил. Прижимал руку к разболевшейся груди, часто останавливался перевести дыхание. Старческая немощь не позволяла двигаться быстрее. Ему не хватало воздуха, гудело в ушах и кололо в зареберье.
Сверху, с колокольни, звонарю открылось невиданное доселе. Огромное людское сонмище бурлило у стены, одновременно напоминая и штормовую волну и грозовую тучу, насыщенную молниями и громами. Он явственно слышал крики, и нетерпеливые требования.
− Милостивца! Милостивца!
Отдышавшись минуту, взялся размерено раскачивать било. Первый удар должен получится сильным. А если заспешить, брякнет божья медь, никто и не услышит, не прочувствует силу и святость металла.
Раз, два, три! - тянул монах веревку. Четыре! Пять! Шесть! Семь...
Боммммммм! - громоподобно покатилось по округе, вспугивая птиц, оглушая и отдаваясь в голове.
− Оборони! Заступись! - доносилось снизу. И столько отчаяния и веры было в простых безыскусных людских словах, столько надежды....
С хрустом, рывком, просела балка. Звонко лопнуло крепление, сбросив тяжесть. Колокол всей массой ударил в настил, легко проломил, увлек обломки плах и досок за собой. Старого монаха вышвырнуло за заграждение. Выручило больное сердце, остановилось работу раньше, чем несчастный долетел до земли.
Могучий металл падал тяжело, ускоряясь и сметая преграды. Расхлестал скрипучие переходы, превратил в щебень лестничные марши, ободрал штукатурку и алебастровую лепнину, взбил белесую взвесь. Ударился в каменное основание, но не раскрошился, а отлетел к стене, выломав и вывалив здоровенный участок кладки. Колокольня содрогнулась.
− Аааа! - испуганно взвыла толпа, застывшая перед великим рушением.
Треща и звонко лопая кирпич, вверх прострелила трещина. Узкая в начале, она расширялась кверху, опоясывала колокольню. Скрежеща и далеко стреляя обломками, каменная свеча распалась на неравновеликие части. Верхняя чуть сползла, окутываясь туманом кирпичного крошева. Замерла, тряско посунулась и, отклоняясь, рухнула на дико завизжавшее сборище. Взлетела известковая пыль, грязь из луж, кровь и раздавленная плоть! На мгновение, лишь на мгновение, стало очень тихо. Явственно услышать, в серых утренних небесах, радостный грай воронья.
Кто сказал что с рассветом ночь уходит. Нет. Ночь только опустилась на столицу.
Кипело Замостье, бурлило Предмостье, волновался Каменный холм и уже нельзя разобрать, чем неурядье закончится. Бесчинствами обезумившей толпы или всеобщим, все сметающим бунтом.
− Вы знаете, где я побывал сегодня с раннего утра?
Когда Акли говорил вежливо и на вы, пора прятать голову. Подобно страусу в рыхлый песок. Сохраннее будет. Хотя бы голова.
− Не могу того знать, − врал гриффьер, прекрасно осведомленный о визите бейлифа.
− А я вам скажу. Поделюсь секретом, пусть это даже вовсе никакой не секрет. У короля.
Гриффьер молчал, онемев от страха. Как спросить о причинах раннего встречи? Вернее спросить, не подвергаясь гневу бейлифа. А Акли гневался. Еще как гневался. Сейчас он напоминал бульдога готового не вцепится намертво, а разодрать в клочья..
