Чернокнижники - Бушков Александр Александрович (первая книга .TXT) 📗
– Ну, я конечно же, не ювелир и не антикварий… – неуверенно начал Савельев, подвергнув вещички долгому и тщательному осмотру. – Однако сдается мне… Вот эта как бы поновее выглядит… А другая как-то постарше будет…
– Блестяще! – воздел указательный палец Пауль Францевич. – В самую точку, молодой человек! То, что вы подметили собственными глазами, как раз и является пусть единственным, но наилучшим аргументом. Новизна. Та чарка, которая совершенно справедливо кажется вам новой, и в самом деле новехонька. Она выглядит так, словно вышла от мастера не далее чем год-два назад.
Во-первых, на ней нет ни малейших следов чистки. Это не тщательно вычищенное старое серебро, а современная работа. Во-вторых… Нет и малейших следов употребления. Эти вещи в свое время делались не для того, чтобы поставить их под стекло и любоваться издали, а для самого что ни на есть прозаического, житейского, повседневного употребления. Вот теперь я просто настаиваю, чтобы вы взяли лупу, – он протянул Савельеву огромное приспособление, круглое стекло в медной оправе, с костяной рукояткой длиной чуть ли не в ладонь. – Изучите оба изделия не торопясь, тщательно… Вы увидите, что на подлинной стопке масса небольших царапинок, пусть и плохо различимых невооруженным глазом. Царапинки, вмятинки – одним словом, следы… А на современной ничего подобного нет. Только не спешите…
– Вы совершенно правы, – сказал Савельев спустя несколько минут. – Все так и обстоит, как вы говорите…
– Ничего удивительного, – сказал Пауль Францевич. – Следы многолетнего повседневного употребления. Из этой чарки пили много лет, зная дворянский быт того времени – весьма даже часто. Ее роняли, на ней остались следы многих чисток – тогдашние чистящие средства были гораздо грубее нынешних… Ее, наконец, мог царапать играющий ребенок… А поверхность второй, как вы только что убедились, девственно чиста. Будь эта вещичка единственной, можно постараться и подыскать правдоподобные объяснения, отчего она так сохранилась. Ну, скажем, немного времени спустя после изготовления кто-то ее украл, зарыл в землю в ожидании лучших времен, да так и не собрался извлечь, и она была обнаружена уже в наши годы… Но я благодаря Роману Степановичу имел случай изучить более чем две дюжины разнообразных изделий. Абсолютно все они отличаются той же особенностью: с одной стороны, они блестяще имитируют работу старых мастеров и старые клейма, с другой – ни одна не несет на себе следов употребления. Ни чарки, ни табакерки – а уж табакерки-то, небрежно таскаемые тогда в карманах, должны покрыться целой сетью микроскопических царапин, поскольку золото еще мягче серебра… Ни-че-го-с! Все вещи выглядят одинаково новехонькими… Ну, конечно, некоторые, я знаю, приобретали их как настоящий антиквариат, каковой до сих пор и почитают… – он брюзгливо пожевал губами. – Но это свидетельствует лишь, что даже весьма сведущие в нашем ремесле люди могут иногда совершать досаднейшие промахи. Столько примеров, знаете ли… Но меня, простите великодушно, на мякине не проведешь. Мастерская работа, ну просто мастерская! Однако ж современная… Тут и сомнений быть не может. В зарытый клад я не верю. Не верю, не верю, не верю! Даже в этом случае время должно было оставить на благородных металлах свои следы… а ничего подобного я ни разу не приметил. Создатель всего этого – наш с вами современник, и сейчас он, если только здравствует, без сомнения, творит очередной «шедевр»… Любопытно было бы познакомиться. Ведь золотые руки у прохвоста… если только он один.
– Другими словами… – начал Савельев осторожно подбирая слова. – Если бы мы с вами вдруг оказались в том самом семьсот сорок четвертом году, вы признали бы эти вещи подлинными?
Выцветшие глаза старика уставились на него с явной веселостью. Пауль Францевич, с бледной тенью улыбки на лице, захихикал:
– О да, о да… Конечно, окажись мы с вами каким-то чудом в тех временах… Но это ведь невозможно, как вам прекрасно должно быть известно.
– Да, это невозможно, – серьезно сказал Савельев. – Смешно и подумать…
– Для семьсот сорок четвертого года все эти вещи выглядели бы подлинными, – уже с прежней вялостью произнес Пауль Францевич. – Но мы-то с вами, как явствует из календаря, обитаем в восемьсот восемьдесят четвертом… В чем никто из присутствующих, я так полагаю, не сомневается, хе-хе…
– И все же одну неувязку я здесь усматриваю, – сказал Рокотов, не выглядевший сейчас особенно браво. – Хорошо, предположим, и впрямь сохранились клейма Клаузена и Понырева, кто-то их использовал, чтобы клеймить фальшивки… Однако, вы же сами объясняли, Пауль Францевич… Кроме Клаузена, имеются клейма еще доброй полудюжины мастеров… Что же, они все сохранились?
– Боже упаси, – пожал плечами Пауль Францевич. – Я и не утверждаю, что мы тут имеем дело с сохранившимися старыми клеймами. Это лишь одно из предположений, и не более того… Ну, что… Тот, кто так мастерски подделывает стиль старых мастеров, сумеет столь же безупречно подделать и старые клейма. Главное, в который раз повторяю – отсутствие следов долгого повседневного употребления, которые на подлинной вещи просто обязаны быть. Отсутствие следов долгого хранения. Эти вещи сделаны вчера. Я еще раз посоветовал бы обратить самое пристальное внимание на…
Он досадливо замолчал. Дверь распахнулась, и в кабинет бесцеремонно вторгся быстрый, размашистый в движениях, прекрасно одетый человек с тростью в одной руке и перчатками в другой.
– Пауль Францевич, дорогуша! – воскликнул он развязно. – Мне там сказали в приемной, что у вас сидят какие-то купцы, но дело у меня, ей-же-ей, неотложное… Господа купцы не в претензии будут обождать пару минут?
Он даже не обернулся в сторону Рокотова с Савельевым, просто слегка повернул голову в их сторону. И продолжал с той наивной, прямо-таки детской наглостью, перед которой воспитанные люди сплошь и рядом тушуются:
– Неотложное дело, право! Не посетуйте…
– Разумеется, мы подождем, – кивнул Савельев. – Купеческое дело – неторопливое…
Перед ним, вне всякого сомнения, предстал собственной персоной господин Кирюшин, нечистый на руку игрок и прохвост. Узнать нетрудно, та же круглая физиономия, еще более чванливая, глупо-напыщенная, нежели на снимке, те же усики, закрученные дурацкими колечками. Не стоило и протестовать против столь бесцеремонного вторжения. Гораздо интереснее – да и полезнее будет – понаблюдать Кирюшина, так сказать, в естественной обстановке. Особенно если учесть, что он мог заявиться по одному из тех самых дел, что их интересуют.
Рокотов промолчал, движимый, скорее всего, теми же самыми мыслями. Даже не подумав снять полуцилиндр, Кирюшин уселся на свободное кресло, запустил руку в карман, не переставая болтать:
– Вот тут мне, дражайший Пауль Францевич, подвернулась одна штукенция… Любопытная такая петрушенция… Не разобяжете ли объяснить, что оно такое?
Он, наконец, извлек из кармана скомканный носовой платок, принялся осторожно его разворачивать. Подставил ладонь, и на нее вскоре упало нечто напоминающее камешек. Ухватив его двумя пальцами, Кирюшин положил на зеленое сукно стола перед ювелиром:
– Вот, извольте, вы же у нас знаток на такие штуки…
С хладнокровнейшим видом Пауль Францевич аккуратно ухватил камешек пинцетом, а правой рукой поднес к лицу ту самую огромную лупу, за которой его глаз стал карикатурно огромным. Неторопливо принялся осматривать принесенное, медленно поворачивая камешек перед лупой, склонив голову к плечу.
Савельев украдкой присмотрелся, благо Кирюшин оказался спиной к нему. То, что было зажато в никелированных лапках пинцета, более всего походило на серый ноздреватый камешек, из которого торчал мутно-розовый осколок стекла величиной с крупную горошину, но не круглый, а скорее уж кубический.
В кабинете воцарилось совершеннейшее молчание. Вся меланхолия ювелира куда-то улетучилась, его лицо стало хищно-внимательным, столь значительным и напряженным, что даже Кирюшин не порывался болтать, сидел смирнехонько.
