Богатырские хроники. Театрология - Плешаков Константин Викторович (книги без сокращений .txt) 📗
Все мы уже бывали в Царьграде, но краса этого города все равно не может не впечатлять. Каменные дворцы и церкви, да не из простого камня — эх, да что говорить, на моем веку на Руси такого не будет. А портовые кварталы, где не раз в свои прошлые приезды затевал я драку — то ради глазок каких, а то просто так, от веселого хмеля. И бывали от того веселого хмеля раненые и убитые… Упаси Бог Добрый! об этом проведать. Рассердится Добрыня, пойдет ругать меня, поносить всячески, мол, не так живу, не о том думаю. Так не так, а весело живу. Илья — тот только посмеется в бороду: не любит Илья греков, муравьями называет, так, скажет, им и надо. Но не буду я вспоминать о гульбе своей в веселых кварталах, не буду, может, и загляну туда разок, пока Илья спать будет, а Добрыня думу думать. На Руси такого веселья — ни-ни, хоть лошадей хмелем опои, а девок колдовским дурманом. Не умеют русские веселиться.
Так думал я, пробираясь сквозь царьградские толпы вместе с товарищами. Мы решили не останавливаться на русском подворье: лишние глаза и уши ни к чему, хотя в такой многоязыкой толпе слуга Волхва мог носить какое угодно обличье. Не остановились мы и там, где останавливался я, — что и говорить, для тайных дел мои знакомые мало подходили. Вот если бы Добрыня решил развеять грусть-тоску… Ну — молчу, молчу.
Остановились мы там, где, боюсь, окончит свои дни Добрыня — в монастыре. Я с царьградскими монахами не знался, хотя, как теперь видел, напрасно, потому что сейчас все зависело от Добрыни. Он пошептался с кем-то в дверях, нас впустили, снова перешептывания, Добрыня куда-то уходил, возвращался, снова уходил, а мы с Ильей стояли как два дурака: очень любит Добрыня тайны, а впрочем, не всякое свое знакомство и знание открывать даже Друзьям можно. Я посмеивался, а Илья отчего-то сильно разволновался, начал посверкивать глазами и шептать мне на ухо:
— Да что за дела с этими длиннополыми! Ох, не знаю, не знаю. Веры им у меня ни на грош. Ты сам посуди, Алеша: сидят, сложа руки, гордятся тем, что девок не портили. Не велика доблесть, я с ними скоро сравняюсь, а все ж таки все хорошо в свое время. Меча в руки никогда не брали. Да чего ж стоят-то они? Чего с ними советоваться?
— А им откровение бывает, Илья, — сказал я. — Вот если к деве и к мечу не прикоснешься — будет тебе откровение.
— А мне и так скоро будет откровение, — неожиданно сказал Илья грустно. — Вот закопают меня скоро в землю — будет мне откровение. Ни к деве, ни к мечу прикасаться не буду. Лежать буду и откровения иметь. Вы-то приходите ко мне на могилку — откровения послушать. Я все, что ни услышу, вам стану пересказывать.
Нехороший озноб прошел по моей спине.
— Брось, Илья, может, я поперед тебя в землю лягу.
— А ты не спеши, — возразил Илья сердито. — против естественности будет. Ты еще не скоро откровения будешь видеть.
«Может быть, Илья почуял смерть?» — быстро по думал я. Я-то знал, что откровения бывают и у тех, что и дев обихаживают, и меч. Может быть, Илья, не имевший Силы, вдруг что-то почуял? Даже собаки уходят умирать. Но не успел я собрать свою Силу и попытаться что-то понять, как Илья вздохнул, пугливо обернулся и едва ли не одними губами произнес:
— Может, оно с Перуном и лучше было, — сказал и отвернулся беспечно, словно хотел обмануть кого-то.
Чего испугался Илья — нового Бога или людской молвы, я не знаю и спросить не успел, потому что тут вошел Добрыня и подсел к нам.
— Вот что, богатыри, — сказал он, едва сдерживая торжествующую улыбку. — Сегодня вечером нас примет патриарх.
Глаза Ильи уважительно округлились, да и я, признаться, почесал в затылке. Легко сказать, сам патриарх! Который и послов-то русских принимает через раз. Недаром Добрыню называли тайным богатырем князя Владимира, недаром…
— Как ты к патриарху-то пролез, Добрыня? — полюбопытствовал Илья.
С видимым удовольствием мой друг Добрыня, едва сдерживая гордость, сказал:
— Да когда был я в прошлый раз в Царьграде, сошелся с настоятелем этого монастыря. А он вхож к патриарху.
— И что же — настоятелю этому ты все и открыл? — Илья аж рот разинул.
— Нет, но патриарху открою… откроем, — поправился Добрыня.
— Патриарх-то тебе чем поможет? — наступал Илья.
— Послушай, Илья, у патриарха большая власть, и знает он много. Власть дает ему знание. Может быть, патриарх один из немногих людей на земле, которые знают почти обо всем. Насколько известно мне, никто еще никогда не шел по следу Волхва так, как идем мы. Он бежит, и найти его сейчас труднее, чем когда б то ни было. Волк вырвался из силка и знает лесные тропы лучше любого, а уж свое логово он выбирал так, чтобы никто никогда не сумел до него добраться. Только тот, кто стоит на башне над лесом, знает его пути.
Илья недоверчиво качал головой. Однако я был склонен согласиться с Добрыней. Сверху видно лучше.
Помню, как я удивился, когда узнал, что Илья знает по-гречески. То, что он умел объясняться со степняками, было более-менее понятно: странствуя по рубежам Русской земли, которые Степь лизала, как прибой — береговой песок, безумием было бы не уметь допросить пленного. Что крикнуть конникам, которые приостановились при виде тебя? Но Илья знал и по-гречески. Когда я обнаружил это и не сумел скрыть своего изумления, Илья ухмыльнулся в бороду: «Что, молодой умник? Думаешь, вы одни премудрости постигаете?» Изъяснялся Илья ужасно, но сочно и ясно, при этом понимал все.
Патриарх говорил, совсем не сообразуясь с тем, что его слушают иноземцы: витиевато, проборматывая что-то вполголоса, перескакивая с одного на другое, да и разговаривал странно — как будто сам с собой.
— Пришли люди из молодой страны… Совсем молодой… Младенческой… Мы дали им свет… Много света… Хватит, чтобы зажечь эту огромную страну на века… Мы хорошо сделали… Когда мы потухнем, страна эта будет гореть нашим огнем… Ярко гореть… Хотя в это почти никто сейчас не верит… Но много света было отдано, да, много света… Мы стары, они молоды… Мы погибнем — свет останется… Когда ты погибаешь — что-то должно оставаться…
И он уставился в узкое окно, за которым была безмолвная темень.
— Мы пришли говорить о враге, — рубанул Илья, которому надоели эти заклинания по поводу света. — Может быть, ты знаешь, где он?
Добрыня нахмурился. Сам он предпочитает говорить загадками и думает, будто это всем нравится. К тому же, может быть, он считал, что задать главный вопрос должен сам.
— Ох, врагов много, очень много врагов… Мы слабеем… У нас не остается сил… А все зарятся на нас… Мы красивы, мы хороши… Зачем только этот город так хорош, зачем, зачем… Для кого его строили… Придут конники, все потопчут, все разрушат, запустение будет… Нас уже не станет тогда, но близятся, близятся времена… И ладно бы промчались вихрем, оставили камни… Нет, построят свое… На таком месте должна стоять столица… Это пуп мира, это пересечение всех великих дорог… Я скажу людям из молодой страны: вы думаете, Рим велик? Рим в захолустье, в совершенной глуши, о нем можно забыть, разграбить и забыть, а мы — о, мы прекрасно расположены, это место никогда не будет пусто, всегда, о, всегда здесь будет стоять великий город, соединяющий два мира — Европу с Азией, да… И башни будут, и дворцы, и сады, и корабли будут стоять в проливах, но все уже не наше, не наше…
— Святой отец, — сказал я, — отчего ты так уверен? Или ты видел будущие войны? Или ты пересчитал всех воинов? У такого города всегда будут защитники. Надо только уметь распознать общего врага.
— Они из совсем молодой страны, эти люди… Они не понимают, что значит стареть… Стареют все страны… Любая страна когда-нибудь исчезнет… Но люди из молодой страны не понимают, что страны не вечны… Молодые не думают, что когда-нибудь все умрут, и они тоже… Им кажется, что они бессмертны… Ошибка, ошибка…
— Святой отец, — сказал Добрыня мягко, — от старости нет лекарств, но есть лекарства от старения. Есть человек, по следу которого мы идем…
— Как их называют, этих людей? Кажется — богатыри? Странное слово, странное, и люди странные, мы не встречали больше таких… Они торопятся, торопятся, сейчас старый богатырь хочет нас задушить… Он нетерпелив… Он не верит в нашего Бога… Он призывает старых богов…
