Летняя практика - Демина Карина (книги бесплатно без TXT) 📗
Упрек был справедлив, но…
Есть, конечно, способы. Арей проходил. И зачет по поиску сдал легко, но те — ненадежные, в лучшем случае направление укажут, а вот тот, который в книге, прямо к человеку приведет.
Говорено ему? Так он слышал. И книгу вернет…
Нет, не вернет, мало ли для чего ее используют? Он ее спрячет… в надежное место. В очень надежное место, чтобы никто…
А то ведь специально наговорили всякого… да, специально… чтобы Арей книгу отдал. Передал Акадэмии. Или вот этому… он небось спит и видит, как бы заполучить сокровище.
Арей с трудом отделался от навязанных мыслей.
— Хорошо…
Он найдет Зославу. Куда бы ни ушла, найдет. И книга ему не нужна. Есть способ. Кольцо-колечко заветное, пока на пальце, то…
Выберется и найдет.
Выбраться оказалось непросто.
ГЛАВА 34
Где дело складывается
Щит пал.
Все оказалось так просто, что Евстигней в это и поверить был не способен.
Он надеялся…
Он сам не мог бы сказать, на что надеялся, сдирая черную бусину с рубахи. Одна из десяти, даренных царицей-матушкой.
По одной на рубаху. И коль случалось менять рубахи, то бусину эту Евстигней перешивал самолично.
— Это не наказание. — Пальцы перебирают его пряди. — Если бы я могла иначе… не смотри так, мальчик. Я и вправду могу иначе, но это будет означать, что все сделанное сделано зря. А я душу продала. Как теперь отступиться?
Ласковый голос.
Сладкий дым. И бусина стеклянная скользкая. Крутится-вертится… того и гляди, выскользнет…
— Не думай, что обманешь меня, мальчик. — Пальцы впиваются в волосы. — Себя не жалеешь, родных пожалей… все полягут… и батюшка твой, и матушка, и сестру не пожалею. Любишь сестру?
— Люблю…
Ускользает… сестру Евстигней не помнил. Что-то розовое и мягкое, кружевное, пахнущее молоком… смех и ручки пухлые, которыми она махала, его завидя…
— Вот и правильно, без любви человеку никак… без любви он душу тратит… а с любовью продает. — Ее смех горек, а бусина в пальцах рассыпается трухой, освобождая заклятье.
И то поднимается.
Раскрывается.
Вплетается предивным узором в защитный купол, и купол этот, мигнувши, гаснет. Кричат радостно игруши…
— Тревога! — Евстигней, еще зачарованный памятью, а может, и сном, который так не похож на сны иные, бьет прутом — откуда тот только взялся — по стене. — Тревога!
Горло саднит.
А голос тонет в вое нежити, которая хоть и неразумна, а поди ж ты, сообразила, что путь свободен.
— Тревога…
— Успокойся! — Фрол Аксютович перехватил прут, играючи вытащил его из занемевшей руки. — Иди в хату… и ты, Люциана…
Она, стоявшая за спиной, лишь плечами пожала да поплотней запахнула кружевную шаль.
— Идем, Евстигней, и вправду, не стоит под ногами мешаться.
— Я… — Признаваться в сотворенном было невыносимо стыдно, но и молчать Евстигней не имел права. — Это я сделал…
— Знаю. — Люциана Береславовна подхватила его под руку.
— Я не мог…
«…Я не могла иначе». Ложь… красивая ложь… могла. И он, Евстигней, мог бы… если бы захотел, мог бы, но клятва… цена…
— Нет. Мог. Но моя сестра… отец… и матушка…
— Вспомнил?
— Да.
— Вот и хорошо… — Люциана Береславовна потянула в дом. — Это главное, а за остальное не беспокойся. Фролушка справится.
Только почему-то голос ее дрогнул.
Не верила сама?
Они шли волной.
Душной. Тесной.
Лютой.
Игруши сомкнулись тощими спинами, по которым, будто посуху, летели тонконогие ушварки, больше на пауков похожие. Эти, в обычае своем скрытные, норовившие сплести паутину в темном углу хаты и уже с нее тянуть что силы, что радость в доме, ныне позабыли о скрытности. Медленно ползли лесовики, будто коряжины, подхваченные приливом, да все одно не желавшие подчиниться ему, цепляющиеся за дно кривыми лапами… И уже позади, медлительны и степенны, подгоняемы кикиморами, ползли огромные туши ожгеней.
Фрол Аксютович усмехнулся.
Что ж, и ладно… и хорошо… гнев кипел в крови и требовал выхода, иначе сожжет, перекорежит.
Огненный вал полетел навстречу, расползаясь, обнимая мертвый прибой. И заверещали игруши, сгорая вмиг. Ушварки, те вспыхивали молча, зелеными огоньками, знать, успели потянуть силенок, но мало… занялись топленники, а кикиморы попрятались под теплое брюхо ожгеней.
Ничего.
И до них Фрол доберется.
Было бы время.
Времени у него было вдосталь. Не отпускало, конечно, ощущение, что он чего-то да напутал, пропустил… ну так Фрол в интригах силен не был, может, и пропустил, может, и напутал… может, не зря Михаил Егорович уговаривал в столице переждать. Мол, даст в подкрепление магов хороших, которые приглядят за ребятами, чтоб чего не вышло, а Фрол в столице надобен, ибо затевается что-то, а что — непонятно…
Пускай.
Там, в столице, небось некуда было б гнев нынешний выплеснуть…
Раскрылась земля, проглотив самого прыткого ожгеня вместе со свитой. Чавкнула только. А вот второй, несмотря на немалый вес, сумел увернуться от ямины. Заскрежетал протяжно.
— Ничего, — сказал Фрол Аксютович, разминая руки. — Посмотрим, кто кого… я ваше болото осушу.
Слепая беззубая ярость сменилась хмельным азартом. А и вправду осушить бы это болото, и так, чтоб ни лужицы не осталось… ни памяти даже…
Память бы выбрать и вычеркнуть, но не выйдет. Придется снова с нею сживаться. Сживется. Теперь-то он взрослей, только…
Ледяные иглы смели остатки игруш.
Вот так оно ладно будет.
За спиной завыли волки, одобряя этакую охоту.
Еська с чердака скатился кубарем.
— Что…
— Я открыл дверь. — Евстигней сидел на полу, скрестивши ноги, и сдирал с рубахи бусины. Одну за другой. Сдирал и раскладывал хитрым узором. — Я вспомнил… матушку вспомнил. Настоящую. И ее… и… вообще все.
Емелька сидел в углу, и губы его шевелились. Молится? Нашел время. Или он со страху? Непохоже. Вона, какое лицо ясное, и улыбается, что блаженный…
— Она велела, и я открыл.
Евстигнеевы глаза потемнели.
— Я ей клялся исполнить, что скажет… давно… клятву кровную… если бы сам, то ладно, но у меня сестра есть… была. Сейчас не знаю, осталась ли… но была.
Бусина к бусине.
Егор наблюдает, ничего не говорит, только пальцы бегают, как всегда он делает, когда нервничает. Но опять же, непохоже, что со страху.
— А ножи меня дядька Ольгерд кидать научил.
— Вернешься — спасибо скажешь. — Архип Полуэктович остановился и на бусины поглядел, пальцем ноги подвинул одну, которой из ряду выкатиться вздумалось.
— Вернусь?
Наставник хмыкнул:
— Или ты тут остаться решил? Не то чтоб я против… меньше студентов — меньше боли головной, да от место тут для здоровья не самое лучшее. Болота. Сырость. Сам не заметишь, как одичаешь. А одичалый магик для людей опасен.
Снаружи загудело. И Евстигней вздрогнул.
— Угомонись, — Архип Полуэктович наклонился и бусины сгреб в горсть, — Фролушка душеньку отводит… не надо мешать человеку. Пущай себе.
— Но…
— Молодой человек, неужели вы полагаете, что два боевых мага — это недостаточно, чтобы обеспечить вашу безопасность? — Голос Люцианы Береславовны был холоден, что стужа зимняя, и от этого холодку у Еськи по спине мурашки побежали. Он аж руку под рубаху засунул, чтобы спину почухать, потому как мало ли, может, не от голосу, может, и не мурашки вовсе. Чердак-то старый, не угадаешь, какой напасти в нем подхватить можно.
Щучка, державшаяся в тенечке, шепотом поинтересовалась:
— Блохи заели?
— Совесть, — буркнул Еська.
— А у тебя она имеется?
От же, баба лядащая, сама едва на ногах держится, а туда ж, зубоскальничать.
— Сядь он, — Еська произнес шепотом, не сомневаясь, что услышан будет. Слух у девок уличных кошачий, а нюх, на беду, и того острей, и коль спокойна, значится, и вправду опасности нема. Да и к себе прислушавшись, понял Еська, что не ощущает ее… вот хоть нежити за воротами тьма-тьмущая, но этой самой тьмы он нисколечки не боится.
