Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" (бесплатные серии книг .txt) 📗
Оставалось лишь прошлое.
Самозванка, помнишь ли самый первый день пути? Помнишь ли стылый черногородский вечер и колесо повозки, в которое угодил камень? Пока воины чинили телегу, Рацлава стояла под небом, с которого сыпалось снежное кружево, и рядом пела ее старуха-рабыня. Хав-то-ра, юркая, будто кошка, и хитрая, как ханская наложница, — жаль, что ее убили разбойники. Тогда Хавтора пела о пяти братьях и… что же она говорила…
— Какая будет ночь!
Воздух потек через свирель.
— Однажды, под такой же луной, мне приснилось, гар ину, как Сарамат-змей пролетал над Гуратом,
Рацлава даже слышала ее голос — урчащий, насмешливый, с зычной хрипотцой. В нем — скрип кожаных седел, шум невольничьих торгов и кострища кочевников.
городом наших мертвых ханов.
Рацлава играла Сармату о тоске и дурных пророчествах, но сейчас плела бесконечную историю, смыкавшуюся на ее пальце обручальным кольцом. Был караван, и были дороги. Были легенды, рассказанные в пути, — о князьях и змеях, о драконьих невестах. Пусть Рацлава больше не сыграет ни одной песни, пусть Матерь-гора сведет ее с ума, замурует в недрах, но сегодня…
Давным-давно княжьи люди забрали Гурат-град себе, и Сарамат-змей вернулся, чтобы поквитаться с ними.
«Поквитаться», — выплюнула свирель в пустоту. И по зале разнеслось эхо: поквитаться, поквитаться.
Солнце стекало по его медному панцирю, а из исполинского горла выходил огонь.
Из свирели текла музыка — журчащая и воинственная. Пламя в едва теплящихся лампадах вспыхнуло так, что Малика слепо отшатнулась, закрывая глаза от яркого света. В бельмах Рацлавы отразились огненные языки: тогда девушка наконец-то сумела почувствовать жар и вытянула из него нити.
Когда по одной из лампад пошла трещина, свирель разодрала Рацлаве ладонь — глубоко, до самого мяса. Кружево рукавов из белого стало пятнисто-багряным, а серебряное шитье закапало кровью. Музыка пульсировала в свирели, билась, рвалась наружу стоном и драконьим пламенем: было у старого князя пятеро сыновей, и на их век пришлась война, страшнее которой не знал мир. Оттого пали гордый Гурат-град и сотни других городов, оттого матери плакали по своим сыновьям, а жены надевали вдовьи покрывала. Думай, Малика Горбовна, что это за песня — плясовая? Раскатистый грохот щитов или вопль по всем, кто погиб?
В зале больше не осталось холода — лишь живое тепло, лижущее кожу. Рацлава лихорадочно раскраснелась, сидя на прогретом полу, — конечно, она умрет, конечно, ее убьют, но перед этим она сыграет так, что каменные воины, которых успели изучить ее пальцы, расплывутся от жара. Пусть слушают они и пусть слушает гуратская княжна — свирель задыхалась, смеялась и плакала. Она — что рабыня, которая танцевала перед повелителем, зная: ее задушат, едва посмеет остановиться.
Пройдет время, и на пепелище Гурат-града вырастет трава. Проклюнутся ковыль и степные маки, сонные и алые. Ветер будет шелестеть в обгоревших остовах соборов, но знаешь, что самое страшное, Малика Горбовна? Это — не конец.
Сармат по-прежнему силен и жаден. Сколько нужно золота, чтобы хватило дракону? Сколько девушек, монет, столиц — однажды, когда Сармат умрет, это станет легендой. И княжества не вспомнят имя змея, требовавшего с них непомерную дань. Однажды, но не сейчас, — рыдай, свирель, кричи, чтобы тебя услышат каждый камень в Матерь-горе. Пой о любви и пои свою ненависть — играй, играй, играй… До тех пор, пока не сорвешь голос.
Песня оборвалась. Малика Горбовна пьяно покачнулась: растрепанная, оглушенная, — она словно стояла у открытого огня. Княжна бросилась на колени, оказавшись с Рацлавой лицом к лицу, и разрыдалась, прижимая к губам чужие изуродованные руки. Кровь Рацлавы мешалась с ее горячими слезами.
Медовые пряди застилали ее чернявое лицо. Малика целовала пальцы пастушьей дочери — что за боги могли вылепить их, раз они играют так, что сердце лопается от боли?
— Полно, княжна. — Рацлава утерла плечом разорванные губы. Она отняла руки, чтобы подняться, — затекшие ступни не слушались, и девушка с трудом выпрямилась во весь рост.
Малика осталась сидеть у ее ног и, едва Рацлава встала, властно перехватила ее запястья, притягивая к себе снова.
— Спасибо, — выдохнула княжна.
— Не за что меня благодарить.
— Нет, — возразила Малика, постепенно успокаиваясь. Глаза становились гордыми и сухими. — Есть за что. Мне стало легче.
С мгновение подумав, она легко взвилась с пола, колыхнув юбками. Рацлава не знала, что сейчас на лице княжны отражались чудовищные решительность и сила.
— Обещай мне кое-что, пастушья дочь.
— Все, что захочет госпожа. — Та равнодушно качнула плечом. — Говори.
— Сыграй обо мне однажды. — В горле Малики клокотал жар. — Под самый конец.
Рацлава не знала, что она имела в виду, — летний солнцеворот? Но не успела спросить — Малика, отпустив ее запястья и стиснув локти, произнесла:
— Прощай.
И тогда Рацлава растерялась. Неужели все начинается сначала? Ей снова придется остаться наедине с Матерь-горой? Хорошая благодарность за песню — Малика убегает так, словно за ней гонятся.
— Подожди! — вскрикнула Рацлава, когда княжна разжала пальцы. — Зачем тебе уходить? Останься здесь.
— Нет. — Малика расправила плечи. — Нет, пастушья дочь, — у меня есть дело.
Она ушла так быстро, будто кто-то пустил по ее следу гончих псов. Миг — и затихли шаги, развеялся едва уловимый, до смешного тонкий запах волос и кожи. Рацлава стиснула кулаки — кровь заляпала пол. Вот она, княжеская признательность. Стены начали остывать, а огни лампад зашуршали тише. Рацлава попыталась сдвинуться с места и только тогда поняла, насколько ей дурно.
Голова закружилась. Сознание дрогнуло, будто стекло от удара: жадная свирель забирала все больше сил, а Матерь-гора ослабляла, дразнила призраками нитей, которые девушка не могла ухватить. Рацлава поскользнулась на натекшей кровавой лужице и осела на пол — довольно, всего ей довольно. В ушах зашумело — надо уходить из этого чертога, а иначе… Рацлава не знала, что будет, но волна тошноты подкатывала к ее горлу, а ноги подкашивались. Она сейчас упадет замертво, и никто ей не поможет.
Рацлава осторожно шагнула вперед. Она не знала, что, поднявшись снова, направилась не в ту сторону. Девушка углублялась в дальнюю часть чертога: ее лампады освещали еще хуже. Каждый новый воин, застывший в арочном углублении, был выше и грознее, чем предыдущий. Если бы Рацлава подошла к стенам, то поняла бы: по кольчугам ратников тянулись десятки щербин, хотя изваяния в начале залы были гладкими, не тронутыми оружием.
Она шла и шла, а чертог расширялся. В глубине колыхался липкий мрак, который начинали прорезать огоньки новых, куда более простых лампад. Апатит под ступнями перетекал в гранит — увидев это, Малика Горбовна бы сразу поняла, что к чему. Но княжна убежала, и никто не мог рассказать Рацлаве, до чего эти палаты не походили на владения Сармата. Ни мерцания самоцветов, ни сокровищ, ни тепла — ничего, только голый камень и ряды воинов вдоль стен.
Рацлава почувствовала, что задыхается. Последняя песня далась ей слишком тяжело. Девушка потеряла чересчур много крови и сил, и ей неоткуда было черпать новые. Сначала Матерь-гора забрала у нее запахи, теперь — звуки. Из-за шума в ушах Рацлава не различала даже собственных шагов. Марлы, которые направляли ее ранее, — в их единственную ночь Сармат сам назвал это слово, марлы, — теперь не спешили на помощь. Девушка не знала и того, что они не смели показываться в этих палатах. Боялись.
— Воздуха, — протянула Рацлава жалобно, распахивая рот. — Воздуха…
Никто ее не услышал. Пальцы в лоскутках обхватили мягкое горло — дышать становилось все труднее. Рацлаве казалось, что камень обступает ее со всех сторон. Матерь-гора стискивала ее, душила, замуровывала в ритуальном склепе.
Она рухнула недалеко от одного из арочных углублений — прямо под ноги каменному воину. Потянула шнурок, на котором висела свирель: может, успеет удавиться перед тем, как окончательно сойдет с ума? Кровь пошла носом — на граните каплями распустились цветы, до того яркие и алые, что их было бы не стыдно вплести в косы невестам. Звон в ушах стал невыносимым: Рацлава сдавила виски, утыкаясь головой в колени.
