Сны в Улье (СИ) - Потоцкая Мария (мир книг TXT) 📗
Такие мысли бесили меня, я разрыдался еще сильнее от собственного бессилия сейчас и от бессилия перед Строем в течение всей моей жизни. А думал ли я хоть когда-нибудь схватить автомат расстрелять всех в Строе к чертям собачьим, и лично пальнуть Эйвару между глаз? Конечно, это эротическая фантазия каждого в Строе, даже самый бесполезный секретарь типа Карины, перед сном лелеет эту мысль в своей дурной голове. Даже сам Эйвар, уверен, так думал, когда особенно задалбывался. Но я как раз так не думал. Меня все устраивало. Никто не двигается с нагретого места, пока не шуганут. И так-то, это все чем я жил. Нравится твоя жизнь? Нравится? Нравится?
Юдит была той, кем стоило жить, но я осознал все слишком поздно. У меня были сотни женщин за мои четыре сотни лет, и любил я не одну. Каждая сдохла. Но их смерти давались мне легче, стали привычными. Ничто не идет в сравнение. А ведь это с учетом того, что я и сам мертв. Был шанс, что раз мы оба мертвы, мы встретимся здесь, в аду. Но я чувствовал, что в этой темноте я один, и я проведу в ней вечность. Меня ждет самая лучшая компания из всех возможных в лице себя самого. Много знаю, большой жизненный опыт, первоклассное чувство юмора, хороший собутыльник, что может быть лучше?
Свихнуться бы побыстрее и завести себе воображаемых друзей.
Собственная горестная участь помогла мне успокоиться. Мои сотрясающие рыдания перешли в сардонический смех, а потом в привычный оскал. Я поднялся на ноги и решил идти вперед. Я знал, что ничего мне не встретится, но я не мог бездействовать. Если я остановлюсь, все закончится даже больше, чем это уже произошло. Движение - это жизнь. Нужно будет придумать более подходящий слоган для моего нынешнего состояния. Движение - это ясное сознание. Это крепкая хватка хотя бы за что-то ясное в моем цирке в голове.
Я вдруг понял, что нахожусь здесь очень давно. Это осознание было не интуицией и не депрессивной догадкой. Оно было как новое чувство, вместо зрения у меня теперь было чувство осознания времени в темноте. Оно отличалось от земного. Услышал бы я такие рассуждения раньше, рассмеялся бы в лицо шизофренику, сказавшему это.
Я и рассмеялся.
Одиночество уже начало пожирать меня. Черви водятся около трупов, а не около живых людей. Вокруг меня трупов всегда было полно, теперь они, наконец, полакомятся мною.
Кушать подано! Сегодня я обслужу ваш столик по высшему разряду! Сегодня - только лучшие блюда! Повар превзошел самого себя!
В своей голове я вдруг услышал пронзительный крик. Кто-то визжал от ужаса, и голос его дрожал. Лишь на секунду мне показалось, что орет женщина, прежде чем я вспомнил, кому принадлежал крик. Не знаю, как его звали, какой-то швед, но его я убил первым. Шла война, мне было пятнадцать. К тому времени я прекрасно владел мечом и луком, видел, как стреляют из револьвера, убивал на охоте лосей и бил каждого, кто косо на меня смотрел или, чего доброго, разевал рот. Я думал, убить человека будет также легко. Сначала дело было даже не в моральных терзаниях, а в том, что человек умел также держать оружие в руке. Он долго отмахивался своим мечом, как от мухи, пока я не пропорол ему пузо. Слева от подвздошной кости до правого реберного угла. Его одежда окрасилась кровью в миг, и из его живота что-то вывалилось. Он схватился за это, и это оказались его собственные розовые жирные кишки. Он посмотрел на меня удивленно и только после этого завизжал. Этот кусок дерьма стоял передо мной и держал в своих руках свой собственный кишечник. Только что он был с мечом в руках, а вот сейчас он держал в них что-то еще более личное, чем свои чувства, то, что вообще не стоило никому показывать. Ха-ха. Его страх передался и мне. Я с минуту стоял и смотрел на него, у нас с ним завязался особый зрительный контакт, словно у любовников. Я перерезал ему горло. Это было милостиво, и избавило нас обоих от страха. Потом я со смехом рассказывал об этом своим товарищам, и даже в виде пантомимы им все показал.
Так вот этот ублюдок без остановки верещал у меня в голове, и я будто бы видел его онемевшее от ужаса и обиды лицо. Я был абсолютно уверен, что этот звук лишь у меня в голове, он никак не был соразмерен с тьмой вокруг. Я тоже это просто знал. Я по-прежнему оставался слеп для такой темени, но видел этот образ, как заигравшееся воображение. Чтобы убедиться в этом, я заткнул уши руками, и, конечно же, крик остался. Я четко помнил, как легко меч разрезал его живот, и как сложно было протащить его по горлу. Наверное, я был слишком мал, оттого сильно старался. Учись убивать смолоду.
Голос не умолкал, и я несколько раз ударил себя по голове. Хоть бы хны.
- Что ты орешь? - закричал я, - Что тебе нужно? Если это началось перечисление моих грехов, не с того начали. В одиннадцать я подсматривал за соседкой, а в двенадцать устроил пожар, в котором у этой соседки обгорело лицо. Больше она не была красивой, и я не подглядывал. Все это не нарочно, но ведь и с этого хотя бы можно начать.
Швед все орал, а меня затрясло от злости.
Почему я должен выслушивать крики мертвого парня, умершего еще в семнадцатом веке? Этот тип ничего не добился, и он не имеет никакого права мучить меня, прожившего и сделавшего столько. Хотя мы оба мертвы, что, казалось бы, нас равняет. Мертвыми бывают только дураки, старики и неудачники, а я продержался на пятьсот лет больше. Если бы этот говнюк умер от старости в обоссанной постели в компании детей, ожидающих его кончины, то у него было бы хоть какое-то право докапываться до меня. Может, он орет, потому что думает, что я виноват перед ним? Я лишь оказался сильнее, и дальше всю свою жизнь я всегда оказывался просто сильнее и хитрее других. Может быть, кто-нибудь еще из вас, сдохших неудачников, хочет со мной поговорить?
«Подкинь еще дров, я совсем продрогла. Эта зима будет такой холодной. Но ты ведь рядом».
Я услышал слабый болезный голос моей первой жены Руны. Задело, испугало, даже ком в горле встал. Это должны были быть ее последние слова. За эту смерть я должен был возненавидеть Бога, но в ту ночь я благодарил его, как никогда ранее. Это была действительно несправедливая смерть. То есть, когда Творцы Строя говорили мне, что я сужу их несправедливо, я всегда вспоминал обстоятельства смерти Руны, сравнивал и смеялся им в лицо. Она действительно была хорошей женщиной. Жемчужина лежит на дне морском, я долго бродил по миру, прежде чем найти ее, а потом всячески обхаживал ее родителей, прежде чем она стала моей. Так уж сложилось, что я был воин еще при своей жизни, и мы мало проводили времени вместе. Поэтому у нас было только трое детей к моим тридцати. С изобретением контрацептивов и обретением прав у женщин, мы бы считались уже многодетной семьей и могли бы отдать детей в сад без очереди. Да в Дании, ее бы вообще показывали в телешоу, как мать ее, героиню!
Однажды я вернулся домой и узнал, что Руна умирает от того, что ее нога начала гнить. Я сотни раз видел, как от подобного умирают солдаты. Вот так вот, она никогда ничего страшнее кухонного ножа не держала в руках, а смерть ее забирала таким омерзительным образом. Поранилась инструментом, пока работала в поле. Земля, открытая рана, гангрена. Ее нога стала фиолетовой, надутой, хрустящей, отвратительно пахнущей. Иногда солдаты просили убить их, чтобы избавить от мучений. Руна же лежала и смиренно принимала свою смерть. Женщины вообще лучше переносят мучения, такими их создала природа.
Я снова и снова слышал, как она просит подкинуть дров на фоне криков одуревшего от боли шведа. Кричи громче, белобрысый ублюдок, заглуши ее слабый голос!
Тогда к нам пришел ангел. Я сам тогда был готов свихнуться от своего горя, молод был еще, поэтому, когда он постучался в дверь и сказал, что поможет, я поверил ему. Он излечил ее, и мать его, я действительно думал, что Эйвар это ангел! Я рассмеялся от этой наивной совершенно абсурдной мысли, и мой смех на фоне их голосов оказался, как скрип лезвия по стеклу. Как лезвие по моему оголённому мозгу. Если Эйвар ангел, то я Дева Мария, мать Тереза или аленький цветочек. Мое счастье продлилось недолго, на следующий день она все равно умерла, хотя казалось пребывала в полном здравии. Ангел сочувственно сказал, что смерть не обмануть, и я должен пойти с ним. Теперь-то я все понимал. С молитвой на устах, с камнем за пазухой. Он вылечил ее, чтобы я восхитился его могуществом, а потом убил, чтобы меня держала моя прошлая жизнь, как можно слабее. Эйвар мог делать хорошие поступки, но после этого обязательно следовала ждать пощечины. Это называется воспитание. Кнутом и пряником. Как не иронично при моем имени, в последствии я стал для Строя я стал этим кнутом. Мы с ним играли в хорошего и плохого копа. Я был очень-очень плохой коп, да.
