Круг - Козаев Азамат (читать книги онлайн полные версии .TXT) 📗
– Лошадей добудем сейчас, седла потом, – пробормотал, выводя из стойла каурую.
– Началось! – мрачно бросил подбежавший Зимовик, мыском сапога переворачивая убитого на спину. Рубаха на нем тлела, и оглушительно воняло кровью и маслом.
– Вышел не ко времени. – Многолет, успокаивая лошадь, гладил ее по шее, но каурая все косила на сотника и топорщила тонкие чуткие ноздри. – Каяться поздно, кровь пролита. Берите лошадей и уходим.
Поднял с земли топор, бросил пробегавшему мимо Угрюмцу, крикнул остальным:
– В доме пошарьте, может, найдете что. Топоры, серпы…
– Не нравится мне это. – Зимовик ожесточенно сплюнул и, поигрывая ножом, унесся в предрассветную ночь.
В избе заголосила баба, а мгновением позже в дворовую пыль из полумрака вылетело безжизненное тело. Тело как тело, лишь одна несуразность резала глаз – голову хозяйке страшной силищей неестественно вывернуло назад, как у совы. Горностай, деловито пробуя пальцем лезвие топора, встал на пороге, перешагнул через труп и безмолвно унесся в темноту. Что-то жевал, а по усам и бороде, выбеленным то ли сметаной, то ли простоквашей, текло и капало.
Многолет привязал каурую к забору, поднялся на крыльцо и вошел в избу. Темнота по углам густая, плотная, но светоча не зажигал – сделался не нужен. Огляделся. Под стол брошен кувшин, всюду обломки, и белое молочное озерцо подтекало в щель между досками. Широкая лавка устлана овечьими шкурами, но разворошенную постель больше не примнут хозяйские тела. На стене висел пастуший кнут, из угла, настороженно сверкая зелеными глазищами, таращилась полосатая кошка.
– Испугалась, дура? – взял кошку, дунул в зеленые глаза. – На полу сметана пропадает, а ты и ухом не ведешь. Эх ты, гроза мышей!
Гроза мышей отчего-то присмирела, попыток вырваться на свободу не делала и вела себя так, будто не теплые человеческие руки обхватили, а полная зубов страшная пасть. Как ни дернись, только хуже выйдет.
– Не нужно тебе здесь быть, пойдем отсюда. – Многолет последний раз оглянулся. Раскрыл заслонку печи, широким жестом выгреб на пол углей, наддал сапогом, и несколько огоньков полетели точнехонько в угол, полный душистого сена.
Прикрыл за собой дверь, подошел к забору и стряхнул кошку наземь за частоколом.
– Беги, дура. Мышей и в поле полно.
Размотал с руки обгорелый водяной мех, бросил рядом с Чернышом.
Деревня встала с ног на голову, от ночной покойственной тишины не осталось и следа. Истошно кричали бабы, ревели мужчины, выли дети, лаяли собаки, ржали лошади. Из оконца первой избы наружу полез тонкий белесый дым, в узкой щели бесновался рыжий отблеск, а впереди, там, где по долине растянулась деревенька, полыхало по-настоящему – кто-то из парней запалил крышу. Многолет рванул вперед, с каждым скачком все глубже погружаясь в омут людского отчаяния, и отчего-то запах крови сделался желанен, словно вода жарким полднем.
– Вы, вы… – Замахиваясь колуном, растрепанный старик выметнулся навстречу из-за угла ближайшей избы и медленно слишком медленно повел удар на чужака.
Многолет без единого слова полоснул седовласого, и до боли в зубах захотелось ударить беззащитную жертву ладонью, будто лапой, да чтобы когтями, да чтобы по шее аккурат по горлу. Старик еще падал, когда страшный удар разбил ему гортань, сдирая кожу вместе с бородой. Предводитель маленького отряда задрал губы и, отдаваясь внезапной жажде крови, рявкнул:
– Деревню сжечь! Будь здоров, Пластун! Людей не жалеть! С возвращением, Залом!
– С возвращением, Залом! – подхватили остальные, и немедленно жутковатый рев, сотканный из нескольких голосов, улетел в безучастное небо, сереющее на востоке.
Многолет влетел в избу, крест-накрест раскроил перепуганную старуху – та собиралась швырнуть в незваного гостя горшком, – открыл печь и на лезвии меча перенес углей в угол, на сенную кучу. Швырнул туда же маслянку, прикрыл за собой дверь и с налитыми кровью глазами ринулся дальше.
Через какое-то время заполыхало полдеревни. Дружинных братцев-князей странным образом «повело» на кровь – будто обезумели. Не чинясь, резали все живое – мужчин, женщин, подростков, собак, – только лошадей не трогали. Угрюмец орудовал двумя здоровенными колунами, и те секли воздух, точно две невесомые хворостины. С обеих рук забил мальчишку лет пятнадцати и его отца, что ринулись на жуткого грабителя с косами. Топоры на длинных древках, отвратительно чавкнув, по самый обух ушли в плоть – так просто не вырвешь, но Угрюмец, взревывая, как настоящий медведь, стряхнул оба тела, будто соломенные чучела. Только безвольные руки болтануло, как пустые рукава.
Прихват на серп для косьбы травы, как на мясницкий крюк, насадил сухого мужика, с большими залысинами и бородищей до пояса. Аккурат в середину бороды и пришелся железный полумесяц. Рывками выдернул серп из тела, и мало в том осталось бережного отношения к смерти – разворотив рану до безобразной дырищи, оставил бородача на земле. Забежал во двор, и отчаянное лошадиное ржание влилось в море криков и шума.
Странный азарт завел всех семерых. Будто полезло изнутри такое, о чем даже понятия не имели; лица перекосило, губы задрали, зубы оскалили. Горностай, сам того не замечая, перепачкался кровью, хрипел, как зверь, и слизывал кровь с усов. Выбейзуб разжился ножами и ронял деревенских наземь одного за другим, всаживая лезвия по самую рукоять. Пока дошел до хлева, двое устелили путь к вожделенной лошади…
Из-за угла последней в деревне избы, если спускаться в долину со стороны Бубенца, выглядывал всклокоченный парнишка, тот самый, что выскочил прочь со двора, куда первым делом наведался Многолет. За ним, вдоль стены, друг за другом, беззвучно плача, выстроились дети, трое мальчишек и две девочки. Выглядывать малышне Стружка запретил, плакать в голос – тоже, хотя сам еле сдерживался, чтобы не выскочить на открытое, хоть с палкой, хоть с кулаками. Что-то сдержало. Сам себя не узнал, будто враз отрезало прошлую жизнь, где на тебе лишь послушание, работа в поле и помощь отцу. Вот она, вчерашняя жизнь, догорает и хрипит последние слова, порубленная и заколотая. Нет больше отца, а есть несколько перепуганных малышей, которых последнее дело отдать на растерзание этим ублюдкам, кто бы они ни были.
– Ну-ка тихо у меня, – прошипел Стружка. – Кто издаст хоть звук, того ночные душегубы сожрут в один присест! Всем понятно?
Малыши молча кивнули.
– Всем взяться за руки, быстренько!
Подобрал с земли палку, отряхнул от грязи, разломил на пять кусков и велел каждому крепко сжать обломок зубами и нипочем не отпускать.
– Тот сивый боец, что недавно пришел и стал дальше в долине, все его помнят?
Ребята кивнули. Колышки в зубах позволяли только негромко мычать и горько всхлипывать.
– Тише воды ниже травы шасть в темноту и бегом к Сивому. Понятно?
– А ты? – выдохнул маленький Жилка.
– А я следом. Пошли, ну же! Изба огнем занимается! Сгореть хотите?
Дети развернулись и гуськом канули в серую предрассветную хмарь. Сумерки, будто черные воды, поглотили малышню шагах в двадцати от избы.
Стружка от бессилия кусал губы, лицо пылало. Казалось, выскочи неожиданно да пырни ночного призрака колом, чтобы в спину вошло, а из груди вышло, – время повернет вспять, родители и соседи останутся живы, деревня цела. Но не таковы оказались налетчики. Громила, что зарубил Хромого и его сына, будто услышал скрип зубов, мигом повернулся на звук и долгим, горящим взглядом смерил заугольную темень.
Стружка дыхание затаил. Хорошо, малыши убежали, бояться теперь не за кого. В темноте носился от дома к дому, по одному собирал соседскую ребятню, уводил подальше, будто наперед знал, что одним отцом душегубы не обойдутся. Хотел разреветься, точно босоногий сопляк, а вот бегал по деревне и собирал малышей, глотая злые слезы.
Этот гривастый тряхнул космами, задрал голову, шумно потянул носом и так сделался похож на зверюгу, аж не по себе стало. Живот свело, бессилие сковало члены – от непрошеных гостей не уйти.
