Слепой боец - Горишняя Юлия (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗
Возле каждого следующего кострища оставалось еще что-нибудь, и очень скоро он вовсе перестал разжигать костры и где-то оставил одежду, оттого что она только стесняла движения, а мерзнуть он и без нее не мерз… Серая, в бурых пятнах, бугристая шкура превосходно защищала от, мороза, да и от всего на свете. Кроме копья, которое он взял когда-то тайком с его места над притолокой в родном доме. «А вдруг кто-то его найдет? — думал Гэвин. — Мало ли что может быть. А вдруг этот кто-то выйдет на меня с ним? Я не хочу уходить с Земли. Я хочу могущества, играющего жизнью и смертью. Я хочу всего. Я вам не страж, обреченный торчать у своих ворот, как камень! Я не хочу рисковать». Тот, кто думал это, был уже не Гэвин; он мог бы только сказать: «Я был когда-то им», и лишь что-то отдаленно похожее на Гэвина оставалось в его интонациях и в том, что он хотел «всего».
И тогда он отправился обратно, в горы, той дорогой, которой пришел сюда, от одного привала к другому. Он нашел все то, что оставил, лежащим на тех же местах, но проползал мимо, не вглядываясь. Ему нужно было лишь одно.
Неторопливая, как смерть, каменная жаба пробиралась в горном лесу, полная равнодушного стремления уничтожить то, что угрожало видимости жизни, которая была в ней, а следом за нею пробиралась еще одна жаба, поменьше; волк был всего лишь только зверь, и для него пустым звуком были любое могущество и любые соблазны, поэтому, должно быть, в нем все еще сохранилось немного больше своего, собственного. Он следовал за вожаком своей жабьей стаи — за каменной жабой, в которой уже вовсе не было Гэвина и которая была вожаком, оттого что была сильней, и потому он брел за нею, пусть даже недоумевая, зачем нужно именно туда.
Они нашли то, что искали, на поляне в горах, окруженной лиственницами и молчаливыми елями, и оранжевогорлый клест, возившийся с шишкой на одной из них, вдруг оторвался от ветки и мелькнул меж деревьями прочь. Равнодушные жабьи глаза узнавали поляну, хотя воспоминания прежнего, людского существования были для нее как сон, неясный и путаный сон, лишенный смысла. Здесь Гэвин устраивался когда-то на ночлег. С тех пор поляну вновь запорошило снежком, но подле вылезших из земли корней лиственницы кострище было все еще различимо, и рядом с ним, прислоненное к стволу, стояло ясеневое копье. Оно было все такое же, обычное копье, каким было всегда. Удобное в руке круглое древко, белое, со звездно блестящим наконечником из «металла морей».
Как о любом копье из ясеня, о нем знали в этих краях, что оно живое и обладает собственной волей, совпадающей или не совпадающей с волей его владельца, знали также, что оно сохраняет своему владельцу мужество, лишает оборотней способности превращаться, обороняет дом от запустения и дурного глаза и даже излечивает болезни, от дурного глаза приключающиеся; имя его было Бальрон.
Люди тут, на островах, живут незамысловато. Высшей Магией не занимаются, и им вовсе невдомек, что мудрецы из великих городов на юге пишут трактаты о свойстве ясеня даровать тому, кто к нему прикасается, Совпадение с его истинной Сутью, выводя это свойство из сущности ясеня, Мирового Древа, или из воли блюстителей Мира в прадавние времена, или еще из чего-нибудь, и расходясь во мнениях. Так что Гэвин этого не знал о своем копье, и каменная жаба, перенявшая от него знания о человеческих вещах, тоже не знала, отчего отшатнулась, встретив глазами эту звенящую белизну, и не смогла уже вернуться на тот шаг, которым попятилась назад.
Ничего еще не произошло, и это было действительно копье, кусок древесины с заключенной в нем крошечной частичкой неумирающей жизни ясеня; оно стояло наискось, ясно освещенное солнцем, а частичка жизни в нем заставляла его неуловимо меняться, течь, как текут реки, горы и звери, время и перемены и все остальное, чего нет и не может быть в Стране Смерти. И оно ожидало. Оно было совсем безобидно. Оно было безобидно, как настороженная западня или ловушка. Во всяком случае, именно так его видела каменная жаба. Непостижимо — как самоуверенность Гэвина ослепила жабу настолько, чтоб та не помнила все это время, что она ничего не в силах причинить такому копью?!
«Я должен что-то сделать», — вспомнила жаба. «Я должен что-то сделать», — вспомнил Гэвин, которого не было так давно уже, точно он рассыпался в прах. Но вида этого копья сейчас, всего лишь вида, было достаточно, чтоб он вернулся, как возвращается олово, переплавленное после «оловянной чумы».
Жаба попыталась двинуться вперед. Но не смогла. Она не смогла шевельнуть ни единой лапой. Ужас рождался в ней — в ней, не знавшей никогда никаких человеческих чувств, — и гнал ее прочь. «Зачем ты приволок меня сюда? — в ярости завизжала она на Гэвина. — Зачем? Как ты обманул меня, человечишка?! Я до э т о г о и не дотронусь. Я не смогу до него дотронуться! Я не смогу до него дотронуться!!! — визжала она. — Это смерть!»
«Это смерть!» — подумал Гэвин освобожденно-радостно, так же освобожденно и так же радостно, как страж ворот в то мгновение, когда пошел навстречу его копью. Как он устал. Как он, оказывается, устал от этой извращенной видимости жизни, от смерти, бродящей по Земле, словно вся усталость мира вошла в его душу и звала его: пусть будет конец, пусть все это кончится, и тогда он забудет жабьеглазое наваждение, как забудет остальное. Простая, настоящая, правильная смерть, сумерки, шепот теней над бесконечной равниной, безучастность, и больше никаких желаний, никакого могущества, никакого страха потерять то, что и так уже давным-давно потерял. Неужто он мог думать когда-то, что это страшно. Только бы скорей, нет сил больше ждать.
Но здесь сейчас не было никого, кто мог бы взять копье в руки и сделать все вместо него, позволив лишь пойти навстречу. Самыми долгими мгновениями в жизни Гэвина были мгновения, когда он шевельнул коротенькой жабьей лапкой и сделал шаг вперед, и еще один шаг, и еще. С каждым движением словно что-то горело в нем и умирало, и наконец он оказался рядом с копьем, но не смог себя заставить прикоснуться к нему. Каменная жаба в нем уже не визжала, а бессильно хрипела, и Гэвин очень хорошо знал, что она хрипит.
«Я — Гэвин, — подумал он. — Я Гэвин, сын Гэвира. А это всего-навсего копье моего отца».
Как-то нелепо, скорее плечом, чем пальцами, он потянулся к древку, толкнул его и, покуда копье падало, тоже ткнулся в снег.
А потом время вернуло миру способность быть. Времени теперь было много.
Время опять текло внутри Гэвина биением горячей жилы в животе. Время текло внутри него, оттого что отныне в нем снова не было никакой вечности и не будет, покуда не придет срок спуститься на серые равнины, где в конце концов окажутся души всех людей.
Когда Гэвин открыл глаза, он лежал ничком в снегу, и его рука была на копье — обыкновенная человеческая рука. А рядом с ним лежал волк, тоже положив лапу на древко, а на лапу — лобастую голову, и вид у волка был такой измученный, точно он гнал целый день быстроногую олениху, удравшую все-таки. Его вел более прямой путь — путь инстинкта, того самого, что отыскивает заболевшему зверю нужный гриб или траву в лесу; но кто сказал, что они легче, — прямые пути?
— Ты тоже, волк, — прошептал Гэвин, едва сумев пошевелить губами.
А потом он опять закрыл глаза. Больше у него ни на что не было сил.
Говорили, что, может быть, Гэвину много легче оказалось бы жить, если бы он в своей жизни счел по-настоящему равным себе не только одно-единственное существо — волка, после того как тот тоже сумел перебороть в себе жабью заразу, как перебарывают болезнь, и вернуть себе себя самого. Ведь ни один человек на свете не стал Гэвину таким другом, каким был волк: другом из тех, с которым никогда не чувствуют нужды выяснять, кто сильнее, кто слабей и кто кому должен подчиняться; из тех, которому не стыдно показать свою слабость и сила рядом с которым нужна не для того, чтоб его превзойти; из тех, перед которыми даже смешным не страшно быть, потому что они все равно знают, каков ты есть, да и ты все знаешь про них. Иметь такого друга — очень много. Оказавшись способным на эту дружбу равных, иметь лишь одного такого друга — очень мало. Да, говорящие так правы. А еще они правы в том, что волк, который жил себе в лесу и приходил к Гэвину тогда, когда ему, волку, хотелось, — это для людей было уже слишком. В прозвище «Волчий Гэвин» всегда таилась до поры до времени доля настороженности — всегда, даже когда и не подразумевалось в нем еще ничего дурного.
