Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" (бесплатные серии книг .txt) 📗
Рацлава готова была поклясться, что Совьон напряглась. Она даже задышала по-другому, одновременно глубоко и рвано. Мускулы под ее рубахой затвердели, шея застыла. Но лицо — и Рацлава не знала об этом — осталось совершенно невозмутимым.
— Я бы с радостью, Та Ёхо, — девушка покачала головой, — но у меня болят пальцы. — Она провела ладонью, перевязанной лоскутками в засохших бурых пятнах.
Это правда. Старый черногородский воевода дался ей слишком тяжело.
— Мне очень жаль.
— Пустое, — отмахнулась Та Ёхо. — Сыграть когда-нибудь в другой раз. Лечить свои пальцы!
Усмешка тронула маленький пухлый рот Рацлавы.
— Хорошо. Вылечу. — Нет, ее пальцы никогда не заживут. И боль никогда не уйдет. Иногда она становилась такой сильной, а крови лилось так много, что Рацлава не держалась на ногах. Но придет время, и она будет падать после более искусных песен. А потом перешагнет и их.
— Чем же ты так сильно изрезала руки, Рацлава с Мглистого полога? — Дыхание Совьон выровнялось, а голос напомнил упругое дребезжание металла. — Разве у тебя есть нож? Возможно, кто-то напал на тебя или лекари вскрыли тебе жилы?
Девушка погладила перекинутую через плечо косицу. В висках застучало, и Рацлава, медленно поведя едва запекшимся подбородком, выдавила ответ. Он пришел на ум раньше всего:
— Я упала.
Хавтора вскинула руки, округлила губы и закачала головой. Дай ей волю, она бы разразилась стенаниями.
— Наверное, в лесу? — подсказала старуха.
— В лесу, — ухватилась Рацлава, чувствуя, что Совьон ей ни капли не верит. — Распорола кожу о терновый куст.
Позже девушка поняла, что ложь выглядела жалкой. Когда она пошла в лес? Зачем? Как ее могли выпустить пристроенные няньки? А ведь, судя по крови, это случилось совсем недавно.
— О терновый куст, — выдержав паузу, повторила воительница. И сухо добавила: — Будь осторожнее.
Ветер сменился, и от Совьон так сильно дохнуло полынью, что Рацлава вздрогнула.
Место из ее сна окружали льдисто-голубые фьорды. С мягкой травой на склонах и с водопадами, стелющимися по породе, как фата по стану юной невесты. Мглистый полог, родина Рацлавы. Она, почему-то в своем роскошно-нежном платье с длинными рукавами, стояла на скале, обдуваемой холодными и пряными ветрами.
Во сне скала переходила в лес, из которого выступало сказочное дерево. Его кустистые ветви тянулись к бездонному небу, и в листве шумели птицы. Дерево цвело. Лепестки розовые — словно рассвет. Белые — будто молоко. Желтые — как робкое весеннее солнце, и голубые, напоминающие едва сломанный лед на ручье. Дерево смотрело на Рацлаву лицом могущественной женщины, и не так, как глядел безжизненный Шестиликий столп. Это была древесная колдунья. Ветви — ее руки. Перекрученные, уходящие в землю корни, — обездвиженные ноги. В листве-рукавах чирикали птицы.
Рацлава боялась этого сна. Бледная и босая, она стояла на скале, и через пару шагов от нее на камень наползал чернозем. Девушка попыталась вернуть себя в шатер, где слышались пение цикад и чужое посапывание, но сон держал цепко.
— Кёльхе… Отпусти меня, Кёльхе…
Древесная колдунья, которая казалась еще больше, чем была в настоящем, повела руками-ветвями. Птицы порхали над цветами и щелкали клювами из густой кроны. Лубяные губы Кёльхе распахнулись, а глаза — как хорошо, что Рацлава не видела ее светло-серых, как талый снег, глаз, — полоснули воздух, будто нож — плоть.
— Отдай, — зашипела листва. — Воз-зврати, воровка, то, что украла, воз-зврати.
— Без-здарность, — раздался клекот в птичьих клювах. — Воровка, воровка! С-святотатс-ство, предательс-ство, из-змена…
Молчала одна Кёльхе, плавно шевеля ветвистыми руками. Рацлава зажала уши, когда ветер, поднимаясь с ее корней, просвистел: «с-свирель, с-свирель».
Сон отшвырнул ее на несколько лет назад. Рацлава осязала седые, вплетенные в кору волосы древесной колдуньи, аромат весенних цветов, реки под обрывом, несущие холодно-пряную воду к холму, где ходили стада пастуха Вельша. Чувствовала и кружевное оперение птиц Кёльхе, прохладу их зрения и остроту голоса.
Мгновение, и сон сменил ее платье на исподнюю рубаху, щекочущую лодыжки. Рацлава начала пятиться спиной, спотыкаясь о камни, но не отнимая ладоней от ушей. К ней подлетели птицы и начали трепать ее косы, вырывая из своего нутра: «Воровка! С-свирель!». Ветер лизал проросшие руки колдуньи.
И тогда Кёльхе закричала.
Это был не визг женщин, в чьи дома зашли каменные воины. Не стон матерей, чьих детей сбрасывали со скал в заливы. Не плач вдов, не рев сирот. Это был нечеловеческий, хрустально-пронзительный крик, от которого разбивались фьорды. Мучительный. Чудовищный. Предсмертный. Птицы рванулись к небу и скрылись в тумане. Кора на теле Кёльхе начала лопаться и выворачиваться. Из порванных жил потек древесный сок. Цветы облетели, и ветер швырнул Рацлаве мертвые лепестки. Стиснув голову, девушка отступала и отступала, пока ее нога не соскользнула в пропасть.
Рацлава падала со скалы медленно, в негаснущем дребезге последнего вопля.
Она очнулась на смятых простынях — рубаха задралась выше колен. В шатре пахло утренней сыростью. Сладковатой росой, вчерашним костром и илистой рекой. Рацлава сжала свирель и, не отпуская ее, сползла со шкур. На ощупь, запутавшись в чужой постели, перетрогав почти весь шатер изнутри, чудом не наступив на Хавтору, она вышла наружу.
Это было раннее утро, многие еще спали. На голубом небе стыли облака, веяло туманом и кристально-чистым сентябрьским морозцем. Пальцы Рацлавы свело жгучим желанием играть. Сейчас — и играть до горячей, соленой крови.
У входа сидела Совьон и точила кинжал.
— Здравствуй, — сказала Рацлава хрипловатым голосом. — Пожалуйста, отведи меня к реке.
Ее босая ступня опустилась на мелкие приречные камешки, которыми был усыпан весь склон оврага. Придерживая подол, очень аккуратно, Рацлава начала спускаться. В какой-то момент она все-таки оступилась и прежде, чем ее подхватила Совьон, попыталась уцепиться рукой за откос. Но нащупала только все те же камни, покатившиеся под ее пальцами. Ладонь заныла: будет еще одна ссадина, такая же, как на подбородке. Для слепой у Рацлавы слишком тонкая кожа.
Вода, лизнувшая ее ноги, была обжигающе ледяной. Стиснув зубы, Рацлава двинулась вперед. Совьон стояла на скате повыше нее и наблюдала взглядом охотника. Девушка не знала этого, но у нее проскользнула озорная мысль о побеге. Сколько шагов она сумеет сделать до того, как Совьон схватит ее за косы? Два? Один?
Река уже плескалась у ее бедер. Рубаха намокла и отяжелела, и, потянув за кожаный шнурок, Рацлава подняла свирель. Пальцы свело знакомой болью. Девушка давно разложила ее на ощущения — это была сладкая, немеющая, бесконечная боль. Зажав одно отверстие указательным пальцем, Рацлава наполнила дыханием белую косточку, украшенную витиеватой резьбой, и над рекой потянулся первый звук.
Единственная нота, нить в полотне, которое она может выткать. Но Рацлава быстро поняла, что переоценила себя. Ее руки до сих пор были слишком слабы. И наточенная, напряженная, звенящая струна обнаженного звука повисла в тумане над оврагом. Что Рацлава может с ней сделать? Заставить ее надуть парус драккара? Или обернуть ей шею невесты, сидящей на пиру рядом с нелюбимым? Или превратить струну звука в колесо вёльхи, прядущей судьбу? Тысячи нитей и сотни историй. Играй, играй!..
Липкие капли крови сорвались в воду.
Рацлава взяла вторую ноту, выше, чем первую, и покачнулась вместе с речной волной. «Не смогу, — поняла она. — Не сейчас». Свирель выскользнула из пальцев, упруго отозвался шнурок. Два звука таяли над ее головой. Так Рацлава и стояла по пояс в реке, по глади бежала рябь, и мягкие водоросли колыхались у ее щиколоток. Зайти глубже, чтобы умыться, она не могла.
Когда затих последний звон, Совьон подала голос.
— Довольно, — отчеканила она. — Выходи, а не то окоченеешь.
