Клад - Маслюков Валентин Сергеевич (серия книг .txt) 📗
– Ты оставляешь меня без руководства, – опять пожаловался Любомир. – Ну хорошо, – сказал он, наконец, не дождавшись ответа, – хорошо, ладно. Я сделаю. Я подумаю над твоими словами. – И как-то противно хихикнул, покосившись на окольничего.
Он подвинул указ и быстро поставил подпись – витиеватую закавыку под торжественно начертанными строками. Потом перевернул пергамент и здесь набросал несколько строчек, под которыми тоже расписался.
– Ну вот, Рукосил, ты получил, что хотел, – сказал он с усмешкой.
– Я забочусь о вашей пользе, государь. – Рукосил резко повернулся, сразу же возвратив великому князю свое расположение.
Но Любомир не позволил окольничему разговориться.
– Юлий, сынок, – сказал он, ухватив большой лист пергамента двумя пальцами и вздернув его над столом для просушки. – Передай-ка указ начальнику стражи, пусть исполнит немедленно. Так и передай: исполнить немедленно!
Подавшись было, чтобы перенять лист, Рукосил повел протянутой за указом рукой, превращая движение в благоволительный жест, которым и отпустил Юлия. Вожделенный успех после изнурительных трудов и ожидания заставил Рукосила забыться настолько, что, избежав одной неловкости, он немедленно впал в другую: манием руки как бы подтвердил государево распоряжение. Это неудачное проявление гордыни не ускользнуло от Любомира, он глянул на окольничего исподлобья.
А Юлий поспешил оставить окольничего и великого князя в обоюдной задумчивости и, попробовав первую попавшуюся дверь, одну из трех, очутился в двусветной прихожей, где стояли по стенам крытые коврами сундуки. Покой был так велик, что поднявшиеся навстречу латники не сразу успели преградить Юлию путь.
– Кто из вас начальник стражи? – осведомился он, показывая сложенный вдвое лист.
Княжича тут не признали, но покрытый письменами лист произвел впечатление. И один из латников, не оставляя, впрочем, настороженности, сообщил, что сотник Дермлиг «велел никого не пропускать». Из этого можно было уразуметь, что самого начальника стражи Дермлига в прихожей нет.
– А здесь сказано пропустить? – осведомился наиболее осторожный и вдумчивый из латников.
– Пропустить. – Юлий развернул указ.
«…Великую государыню Милицу немедленно взять под стражу и стеречь накрепко, отнюдь не допуская ее до сношения со своими сообщниками. Окольничего Рукосила назначить судьей Казенной палаты. Поручить сказанному Рукосилу чрезвычайное следствие о преступлениях великой государыни Милицы. Всем начальствующим и чиновным людям в столице и уездах оказывать вышереченному Рукосилу всемерное содействие по делам чрезвычайного следствия. Любомир, князь.»
Все это уместилось на половине листа, нижняя, подогнутая половина оставалась чиста. Но когда Юлий глянул оборот, он обнаружил там еще один указ прямо противоположного свойства: немедленно взять под стражу окольничего Рукосила. Поручить государыне Милице ведение чрезвычайного следствия по делу о государственной измене вышереченного окольничего. Любомир, князь.
Нигде не содержалось ни малейших намеков на то, какой из указов должен был принят к исполнению. Напрасно Юлий искал помету, из которой можно было бы уяснить, какое распоряжение было последним и потому перекрывает своим действием предыдущее. И с той и с другой стороны листа значилось одно: месяца зарева 26 день, 768 года.
Искушение вернуться, чтобы получить разъяснения, Юлий преодолел, сообразив, что путаница входила, очевидно, в намерения отца. Великий князь забавлялся. А может быть, что вернее, решился переложить свои мучительные колебания на плечи подручных людей. Кто-то иной должен был расплачиваться за душевное смятение князя. И кто-то иной, не Любомир, должен был принять на себя ответственность.
Только напрасно Любомир полагал, что Юлий; душевное равновесие княжича не было нарушено. Любомир плохо знал своего сына, то есть совсем не знал. Юлий принял эту чреватую зловещими последствиями головоломку, как рядовую игру ума, не слишком даже занимательную, просто сказать, невнятица. Самодурство.
Последнего слова Юлий постарался избежать даже в мыслях. Он невесело хмыкнул, сложил указ так, как получил его из рук государя, той частью, что против Милицы, наружу и, получив у стражников дополнительные разъяснения, отыскал дорогу на верхнюю площадку огромной мраморной лестницы, что вела к выходу. Снизу от хлопнувших двойных дверей, трепеща развевающимися разрезами, прытко взбегал Ананья, верный человек Рукосила.
– Что у вас? – выпалил он, задыхаясь. – Дайте!
И вмиг выхватил указ. Приученный годами тарабарщины к последовательности и строгости поступков, юноша не обладал навыками, необходимыми для того, чтобы противостоять стремительному натиску Ананьи. Юлий не оказал сопротивления просто потому, что не успел проделать все предварительные мыслительные действия.
Ананье же достало взгляда, чтобы ухватить суть указа. Сложив его заново, он сунул пергамент Юлию.
– Милица у дверей, – просипел он взвинченным полушепотом и глянул вниз. – Спрячьте. Только Дермлиг.
Еще раз пугано озирнувшись – можно было слышать во дворе накатывающийся шум толпы, Ананья юркнул в одну из дверей, ничего иного, кроме «спрячьте», напоследок не наказав. Но этого было, конечно же, недостаточно, и Юлий принужден был задержаться, чтобы уяснить себе значение внезапного налета.
Он едва одолел десяток ступеней вниз, когда распахнулись со стуком двери, слуга прянул в сторону, изогнувшись в поклоне, через порог ступила, гордо откинув увенчанную цветами голову, подобрав полы всколыхнувшегося багрянцем платья, великая государыня Милица. За нею теснилась свита.
– Прочь с дороги! – молвила Милица, быстро всходя по ступеням. Ибо Юлий, надо признать, не сделал ничего, чтобы освободить лестницу заблаговременно. Сжимая в руке указ, он так и застыл посредине пролета.
– Простите, великая государыня, – сказал он, вздрогнув, как вышедший из задумчивости человек. Юношеский голос заставил Милицу вспыхнуть, она установилась, вперив сверкающий взор.
У подножия лестницы сгрудилась свита – запыленные, встрепанные от верховой езды дворяне с обветренными лицами. В кольчугах и при оружии.
А Милица, не вымолвив больше ни слова, протянула руку за указом. Юлий отдал.
Несомненно, это была не та Милица, что стала предметом утомительных препирательств Любомира и Рукосила. Та, весенняя Милица, юность с печальными глазами, не могла так сразу, переменив легкий шелк на тяжелый кровавый бархат, невесомый покров на брызги пламенеющих роз вокруг чела, – не могла, переменив внешность, переменить и нрав, так резко и безжалостно расстаться с тихой сосредоточенностью. Зарницы потаенного огня вспыхивали в сумрачных взорах государыни, внутренний жар раздувал крылья бледного носика, когда она читала указ. Вот что было невозможно – переменить вместе с платьем душу.
Возвращая считанные мгновения назад пергамент, Ананья непроизвольно сложил его исписанной стороной внутрь, не замечая при этом, что открыл тоже исписанный оборот, ту сторону, что содержала распоряжения против Рукосила. Эти-то распоряжения и вызывали у Милицы резкое, подавленное дыхание, игру сомкнутых губ.
– Куда ты сейчас? – коротко спросила она, возвращая указ.
– Начальник великокняжеской стражи сотник Дермлиг.
Она кивнула и вновь перехватила подол, поднимая его выше щиколоток.
– Государь?
Юлий показал, прозревая сквозь стены, предполагаемое нахождение Любомира.
– Останьтесь, – бросила Милица своим дворянам, которые гремели железом на первых ступенях лестницы, и с проворством злющей девчонки исчезла за дверью.
Один из брошенных столь небрежно дворян вопреки недвусмысленному указанию устремился было за госпожой, но перед громко захлопнутой дверью смешался, растеряв и запал, и уверенность.
Юлий его узнал, это был Шеболов сын Зерзень. Ближайший сподвижник Громола. А теперь, выходит, он обретался в том же качестве дворового человека возле Громоловой мачехи.
