Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ) - Смирнов Владимир (читать книги без сокращений txt) 📗
Обер Эб уехал в Меттлерштадт, получил расчёт и вернулся — строить Броды. Посмотрел на горбатый мост через Пограничную, восхитился хинайскимим строителями и начал пихать дуговые пролёты к месту и не к месту. Все окна — полукруглые и стрельчатые — даже на верхних этажах. Хинайцы впервые увидели — хохотали. И кто насмехался? Ладно бы их главный, так нет — тот лишь пожал плечами — мало ли, может им так нравится. А смеялись обычные работяги: кто же ставит арочные окна выше первого этажа? Какие такие нагрузки испытывает стрельчатое окно на третьем поверхе? Эб, не моргнув глазом, велел строить башенку в княжьем тереме. Вроде, как перехитрил притихших хинайцев, но с тех пор арки строил только на первых этажах, по назначению. Быстро учится.
Хинайцы отстроили себе слободу к западу от Брод, да какую-то причудливую — крыши гнутые, коньки резные. По утрам собираются в просторном внутреннем дворе главного здания — доме начального строителя. Князь порой видел с башенки, как встают ровным квадратом по утрам и вечерам, пляшут что-то, медленно, немыслимо выворачивая суставы и становясь в невозможные для обычного человека позы. На вопрос Мечислава, главный ответил — традиция. Разогревают мышцы, разгоняют кровь. Гимнастика такая для связи с родиной. Чигун. И Лунцюань.
Где бы князю такую гимнастику найти, чтобы не терять связи со своей родиной? Или теперь у него родина — вся земля от Озёрска и Меттлерштадта до Бродов? Где-то родился, где-то — учился.
А ну его, начнёшь думать, мозгов не соберёшь. Погладил шрам на макушке, усмехнулся. В бою, всё-таки проще.
Пришли гонцы из Полесья — земель к западу от Бродов. За Полесьем — Дмитров, где княжит Четвертак. Гонцов наверняка нагнал Гром: хотел связать дорогами Степной Торговый Путь из Хиная с Дмитровым напрямую, без посредства Меттлерштадта. Хочешь-не хочешь, пришлось подписать соглашение о мире и торговле. Соседи, всё-таки. Хорошо, хоть эти женить не стали. Оказывается, князь Полесский — тоже дальняя родня, по матери. В смысле — Ждана из тех дремучих лесов к Миродару приехала. Как выяснили, сразу поставили печати и сдвинули кубки: ни к чему родне родниться. А дороги — чего уж там — пусть будут. Дороги ещё никому не мешали.
***
Сзади скрипнула дверь. Мечислав обернулся, увидел десяток зевак, что не заметил в своих раздумьях. Те тоже молчат, не отвлекают. Как и проскочили, проныры. Вторак вышел уставший, утирает лоб тряпицей, балахон на груди и подмышками — мокрый от пота, лицо озабоченное. Народ расступается, даёт пройти, смотрит с тревогой и надеждой. Заслужил ли князь такую любовь?
Вторак поймал взгляд Мечислава, указал пальцем на витую лестницу к башенке. Князь кивнул, взялся за ручку двери, пропустил волхва вперёд. Заходя, глянул на людей, те стоят потерянные, смущённые. Истопник опомнился первым, загрёб руками чуть не всех, потащил вниз, по домашним делам. Бабы, дурьё, всхлипывают, словно уже хоронят княгиню Кряжинскую. Хотелось дать пинка, чтоб кувырком и с криками.
— Открой ставни, душно, — Вторак уселся на скамеечку в углу. — Есть что выпить?
Мечислав суетливо залез в сундук, достал кувшин с пивом. Раджинец принял, пил большими глотками, проливал на грудь, пока князь снимал запоры и распахивал ставни. Волхв осушил первый кувшин, достал второй, кадык заходил тяжело, медленно. Сразу видно — не жажда его мучит — время тянет. Мечислав торопить не стал, уселся на сундук, подставил лицо сквозняку.
— Не понимаю, — после долгой паузы пробормотал Вторак. Провёл ладонью по лицу, утёр губы. — Она молода, восемнадцати нет. А внутри — словно старуха. Зубы покрошились, но это ерунда — скорлупы намелем, с кашей скормим. Или поставишь золотые, будет ещё краше. Не в этом дело, понимаешь — не в этом!
Мечислав робко встрял:
— А в чём?
— Стареет, — пожал плечами Вторак и снова надолго замолчал. — Кожа молодая, бархатная, а морщины — по всему телу. Никогда такого не видел. Словно, всю себя без остатка ребёнку отдаёт. Носит восьмой месяц, а кажется, будто — сто лет под бременем. Будто, сглазил кто.
Волхв поднялся, подошёл к западному окну, упёрся руками в подоконную доску, всмотрелся. Резко обернулся, рука поднялась, большой палец указал за плечо, нетерпеливо потряс:
— А это кто?
— Хинайские строители. Мост ставят, с городом помогают.
— И здесь они? — В глазах Вторака блестело удивление. — Давно?
— Месяца два. Как ты уехал. Думаешь — они?
— Нет-нет. Знаешь, они теперь везде. По всем землям с караванами прибыли.
— Знаю. Даже знаю, что их не везде хорошо принимают. Считай — у нас, да — в Озёрске.
Вторак возбуждённо начал мерить шагами площадку башенки, каблуки отмеряли «раз-два-три-четыре, поворот». Пальцы щёлкали, помогали мыслить. Правый указательный резко ткнул в сторону Мечислава:
— Кто у них главный?
— Старик один. Танцор.
— Какой танцор?
— Утром увидишь. Они перед работой родину поминают. Все вместе. Чигун пляшут. Лунцюань.
Складка на лбу Вторака стала такой глубокой, что впору там амбарные ключи прятать.
— Чигун? Лунцюань?! Родину, значит, поминают…
Пальцы волхва с такой силой забарабанили по подоконнику, что кажется, сейчас грохот перебудит весь дом. Взгляд беспокойным мотыльком летал по комнатке, отправлялся в западное окно, возвращался. Рука перестала барабанить, сжалась в кулак, тяжёлый звонкий удар обрушился на доску. Ему нужна боль, понял Мечислав, он пытается прийти в себя. Вторак слизнул с костяшек капли крови, намотал на ладонь тряпицу, которой вытирал руки, снова сжал кулак. Второй удар оказался глуше.
— Мне надо к нему! Сейчас!
Такой суетливости от Вторака Мечислав ещё не видел. Волхв откинул люк, бросился вниз, чуть не скатываясь по ступенькам
— Они, небось, спят давно! — крикнул вдогонку растерянный князь. Вторак на миг остановился, обернулся, посмотрел с непониманием. Будто слова разобрал, а смысл ускользнул. — Зачем они тебе?
Волхв потёр лоб, снова пощёлкал пальцами, ловя мысль.
— Наша, раджинская, медицина — древнее. Но они ушли дальше нас. Может, твой танцор чем поможет.
И кинулся вниз, будто нырнул.
***
Лёжа в гнезде, Гром задумчиво глядел на жену.
Обернувшись вокруг почти созревших яиц, согревая их перед наступлением холодной ночи, Вьюга разглядывала дивной красоты рубин. Есть от людей польза, есть. Раньше, рассказывала мать, собирали Змеи красивые прозрачные камушки, и хвалились друг перед дружкой. А люди научились огранке, что заставляла невзрачную стекляшку блистать внутренним светом, где один маленький лучик путался, дробился, вылетал многократно усиленный. Даже люди любовались ночами, чего уж говорить о чутких глазах Вьюги? Чем дальше, тем искуснее становилась работа ювелиров: сначала просто зашлифовывали грани, берегли вес, объём. Однако нашёлся дурак, что снял с камня больше половины, но зато получил аккуратный полукруглый кабошон, что значит — голова. Сколько сил потратил — не счесть, а сколько денег приобрёл — все пропил.
И началась эпоха драгоценных камней. Гранильщики и золотое сечение вспоминали, и полукруглое с фасеткой соединяли, розы, ступени, сколько всего перепортили — не вспомнить. Но о том, чтобы самородком любоваться уже речи не шло. Мал огранённый камешек, да блеска великого и цены огромной. Даже невзрачный алмаз как-то начал цветным сверкать, чего уж от стекляшки не ожидали. А гранить и вовсе почти не брались — больно твёрд.
— Сорока ты, — любовно пробормотал Гром жене. — Не Змеиха, а самая настоящая сорока. Всё блестящее в гнездо тащишь.
Не отрывая взгляда от рубина, Вьюга глубоко вздохнула, выпустила из ноздрей тугой клуб пара, зажмурилась.
— От кого слышу? В наёмников не наигрался?
— Я — для дела, — буднично продолжая давний спор, ответил Гром. — Мне самому до заморских земель не долететь.
— Знаю, знаю. А я — для красоты. Мне для здоровых детей нужно много спокойствия и красоты. Смотри, как блестит. Как твои глаза на закате!
Гром хмыкнул, хотя на душе потеплело:
