Лиса в курятнике - Демина Карина (полная версия книги .TXT) 📗
Классическая школа требовала прямых воздействий.
И Лизавета могла бы помочь дереву.
Влить силу.
Исправить сосуды. Зарастить раны. Выжечь заразу, которая грызет дуб изнутри. Исправить корневую, позволив корням уйти глубже, где земля чище, а вода не отравлена. Она бы нарастила листовую массу, и, быть может, дерево простояло бы еще не один десяток лет, но…
Этого мало, чтобы исправить мир.
И она сняла ботинки.
Чулки бы еще, но…
Опуститься на землю. Юбка измажется, да и само платье… вид у нее будет неподобающий, но мир… мир просит о помощи, теперь Лизавета распрекрасно слышит его. Она протянула руку, и в нее упал кусок дубовой коры. Пойдет… еще бы… конечно, острый камешек черканул по ладони, и кровь окропила кору.
Так будет лучше.
Едэйне Заячья Лапа говорила, будто кровь — это узы мира…
Всего-то надо, что Лизавете слушать себя.
И тронуть кусок коры пальцами. Показалось — загудел низко и тревожно, и звук этот отозвался в ткани мироздания.
Духи предков…
Каких?
Маму она знает… отца… бабушку со стороны матери? Ее бесполезно просить, она не снизойдет, а вот родичи отца умерли рано, но…
Она будет играть на несуществующем бубне, все ж кусок коры — это не то. Но Едэйне говорила, что главное, чтобы песня шла от сердца, и тогда, быть может, ее услышат.
Лизавета расскажет о месте, которое испортили люди. Они пытаются исправить все. Лизавета слышит и голос огня, сжирающего мусор, и вздохи ветра, который норовит разодрать ядовитый дым. До нее доносится эхо биения многих сердец, а еще Лизавета видит и боль, и отчаяние, и надежду.
Зависть.
Злость.
Страх.
Сколько всего… но это не то, ей надобно исправить землю. Позвать траву. Ну же, семена спят глубоко в земле, но Лизавета разбудит их, если не солгала Едэйне Заячья Лапа и в ней, обыкновенной, действительно есть капля той особой силы, которую мир услышит.
Не солгала.
Она, прожившая множество зим и сама не единожды мир правившая, попросту не умела лгать. Стало быть, получится дотянуться… попросить. Пусть набухнут семена, пусть проклюнутся полупрозрачные корешки, а Лизавета даст им силы.
Силы у мира много.
Она возьмет крупицу в другом месте и…
Правильно.
Травы поднимутся, а…
Димитрий смотрел.
Сперва ему показалось, что рыжая окончательно утратила рассудок. Снимать обувь? Садиться в грязь? И еще так… странно… она содрала кусок коры с полумертвого дерева, а после, разрезав себе руку, щедро полила кору и юбку кровью.
Потом же…
Застыла?
Или…
Ее пальцы шевелились, а глаза смотрели куда-то… вовне? Димитрий, осмелившись, подошел вплотную и заглянул в них. Расплывшиеся зрачки и… ощущение силы, которая закручивается над головой этого бестолкового существа.
Разве ж можно входить в транс, не позаботившись об охране?
А вдруг кто… амулет амулетом, защита защитой, но здравый смысл-то куда подевался?
Рыжая же творила… что? Эта сила была слишком иной, чтобы понять. Димитрий просто чувствовал, как она кружит, вьюжит, то расплывается, то вдруг собирается в хрупком человеческом теле. В какой-то момент он и сам стал частью ее, потерялся, потому как, открыв глаза — а почудилось, лишь на мгновенье закрыл, — увидел траву.
Она пробивалась сквозь вытоптанную землю.
И сквозь мусорные кучи.
Она разрасталась, зелеными пятнами, густым ковром погребая под собою все, до чего еще не дотянулось пламя. И дерево заскрипело, закачалось, сбрасывая клочья гнилой коры, будто змея старую кожу. Оно, это дерево, помнило себя иным и теперь возвращало себе прошлое.
Да быть такого не может!
У нее силы не хватило бы.
Все признавали, что рыжая — талантливый маг, однако же силы невеликой, здесь же…
Димитрий огляделся: зеленый ковер добрался до огненных столпов, и пламя присело, а после, к превеликому удивлению Таровицкой, вовсе погасло. Она взмахнула было руками, явно выругалась, однако…
Зелень затянула еще горячие проплешины.
И было в этом что-то сродни слегка безумному чуду. Только… в какой-то момент все вдруг остановилось, а рыжая, открыв глаза, посмотрела на Димитрия и с немалым удивлением произнесла:
— А притворяться кем-то нехорошо…
Лизавета знала: Едэйне Заячья Лапа была бы довольна своей ученицей, пускай не самой сильной, пускай вовсе чужой, ибо не родилась она на землях ненегов, но все прихотью духов, не иначе, получившей редкий дар.
Таких немного.
И Лизавета дала себе слово, что когда-нибудь вернется на Север. Почему бы и нет? Что ее держит в городе-то? Сестер пристроит, тетушку… тоже что-нибудь да придумает, а после, когда ее семья перестанет нуждаться в Лизавете, она просто отправится домой.
Туда, где еще стоит изба-пятистенка.
И быть может, сохранились резные ставни, а изразцы на печи не потрескались. Конечно, дом этот принадлежит сейчас кому-то другому, но Лизавету пустят. Там, далеко на Севере, помнят, что есть корни… а она, поклонившись печи, поднеся живому огню в дар булку с собственной кровью, соберет свои пожитки и пойдет дальше.
Она заплатит табаком и солью, и найдется собачья упряжка, которая домчит Лизавету до стойбища.
Едэйне Заячья Лапа встретит.
И лицо ее будет все так же кругло.
Она по прежнему мажет кожу собачьим жиром, а на лбу рисует священную змею. И лишь браслетов на запястьях прибавится, да может, шапка бисерная станет выше, показывая всем, до чего умела Взывающая.
Когда-нибудь потом.
Она глянет на Лизавету темными глазами и спросит:
— Зачем вернулась?
Что ответить?
Лизавета… не знала. Она упустила это, как и мелодию мира, которая ныне звучала почти ровно, почти правильно. И Лизавета чувствовала: отныне это место справится само.
Корни молодой травы вытянут из земли отраву, и трава погибнет, но вместо нее вырастет новая, и люди не заметят перемен. Разве что вода родниковая покажется им куда как сладкою…
Духи окружали Лизавету.
Они касались ее призрачными ледяными крыльями, и она щедро платила тем, чем могла, — силой своей. Жизнью… и еще болью. Заберите. Унесите.
Избавьте.
Духи обещали покой, но Едэйне Заячья Лапа говорила, что верить им нельзя. Там, за краем мира, все иначе. Там небо низко, а земля высоко, и черное солнце катается на острых иглах.
Лизавета моргнула.
И, разжав руку, выпустила бубен. А после силой своей, остатками ее разорвала нить между мирами: не след тянуть в Явь холод мертвый. Этак все исправленное испортить недолго.
И миры разошлись.
Расступились, выпуская Лизавету, оставив ее наедине с человеком, который пристально вглядывался в ее лицо. Собственное же его текло и менялось, что вода в реке.
И было ложью.
Теперь, соприкоснувшаяся с миром иным, Лизавета могла видеть ложь. И та ее удивляла. А еще обижала, о чем и сказала она. Человек же прижал палец к губам и произнес:
— Никому не говори…
Она кивнула и…
Лизавета очнулась уже в коляске.
В чужой коляске.
Этот экипаж был напрочь лишен изящества, зато пахло в нем кожей и табаком, а еще молоком и медом.
— Пейте же, — велели ей, поднеся флягу к губам. — Не капризничайте, а то выгоню…
И Лизавета послушно сделала глоток. Питье было сладким… а Едэйне после камлания оленью кровь пила, но если Лизавета сейчас крови попросит, ее неправильно поймут.
— Вам не говорили, что баловаться непонятной магией опасно для здоровья?
— Она понятная, — возразила Лизавета.
И голос был неприятно сипл.
— А вы… вы… притворяетесь! — Она прекрасно помнила, кого увидела под невзрачною маской мелкого чиновника. — И вам не стыдно?
— Ничуть.
Он поддержал флягу.
— Надеюсь только, вы не станете распространяться? — причем произнесено это было таким тоном, что Лизавета явственно осознала: распространяться об увиденном действительно не стоит.
