Слепой боец - Горишняя Юлия (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗
Путник и вправду был богатый. Достойный плантатор и ликтор возвращался к себе на Кайяну, домой.
Он перешел на «Дубовый борт» внешне так же спокойно, как если бы это было еще одно судно, подрядившееся довезти его. Из его свиты Гэвин взял только одного человека. Этот человек стоял возле плантатора и ликтора так прочно, как будто бы имел к плантаторовой фигуре отношение такое же, как дорожный плащ или шляпа — довольно странная шляпа, что-то вроде берета с наушниками на меху. Чего только не носят эти люди на юге!
Стоящий на корме кангия плантатор (достойный путник вышел туда, когда подходила лодка с «Дубового Борта») поглядел на Гэвина, на «Дубовый Борт», на «Лося», виднеющегося в отдалении, на кормщика, а потом сказал:
— Возможно, я был неправ, когда побуждал вас торопиться с выходом в нынешнее утро, но теперь уже ничего не поделаешь.
«Я выжму из него четыреста сотен серебром», — подумал Гэвин.
Вероятно, все это было именно так. А может быть, и не так.
Во всяком случае, так это должно было быть у Гэвина-с-Доброй-Удачей, и он уж постарался не отступить в сторону ни на шаг.
Насмешливые стихи — это в то время для северян было очень серьезно.
Конечно, составлять их не перестали. Однако в открытую… Либо для совсем уж врага, либо лучше после этого сразу засесть у себя в доме, сложить поближе все оружие, какое под рукой есть, и созвать туда с собою друзей и родичей.
Обычно же изобретали какие-нибудь обходные способы. Самым простым было, конечно, не назваться. Вот насчет той пряди в восемь строк, которую рассказывали остроумные люди о схватке на Плоском Мысу, где погиб дед Хилса Йолмурфара, и которая в нашей повести сказана тоже, — так и не нашли автора, хотя рассказывали ее все охотно.
Подумывали в свое время сразу на трех разных любителей такие стихи прилаживать; каждый из них был шутник либо злоречивец, однако все трое отговаривались и утверждали убедительно, что в первый раз сами услышали от того-то и того-то, а затем дальше передавали, отчего бы нет; словом, так это дело и не выяснилось. Будь что-нибудь, кроме подозрений, Хилс, сын Моди, так бы это не оставил, да и кроме его отца в той схватке погибли либо побывали некоторые состоятельные люди, отчего назваться никто не посмел. Одни из обходных способов изобрел сам Йиррин: эти вот восхвалительные с насмешкой песни-споры, где автор делает вид, что с восхвалнтелем он во всем заодно, а насчет хулителей удивляется: откуда только могут браться на свете напраслинники и злоречивцы? — да и то, не мирволь к нему так Гэвин, а побольше досадуй, да поменьше смейся Кетиль, котopoй выпала сомнительная честь стать героиней первой «йирринэзалт» на свете, — сыну Ранзи это тоже бы так просто не сошло.
Ну а способ подревней и в то время почаще применяемый, тем более что подходил и для совсем коротких стихов, но и почитался как требующий искусства, — это сложить стихи так, чтоб можно было их истолковать на обе стороны: и на восхвалительиую, и на хулительную. Вот те стихи, которые в начале нынешнего лета заказал сложить певцу в своей дружине — не Палли Каше, а другому — насчет Йиррина Сколтиг, сын Сколтиса, были именно из таких:
Здесь восхваление нарочито велико, а пышное «князь волн» — одна из замен слов «морской князь», как зовут капитанов порой, — как бы прикрывает, а на деле подчеркивает то, что певец Йиррина не называет ни «имовалгтан», ни, напротив, «валгтан».
Сколтиг некоторое время охотно повторял эти стихи и приятели его тоже. Возможно, он считал, что ему, раз он сын Сколтиса Широкий Пир, не говоря уж о его братьях, ничего не посмеет сделать ни Гэвин, который был там назван по имени, ни Йиррин, который не назван. Что же до Гэвина, то он или предпочел истолковать их как хвалу, или одна Чьянвена у него тогда была на уме, или он полагал, что Йиррину не нужно напоминать, как на такое отвечают, — или все это вместе. А Йиррин, уж конечно, не затруднился бы подыскать слова для подобных же стихов в ответ, ибо искусства унего на это хватало, — но именно в то время он полагал, что теперь должен отвечать на такие вещи не как певец, а как капитан.
И что единственный ответ — это добиться как можно скорее того, чтобы ни у кого раздумий не возникало, как его называть, капитаном или как бы капитаном.
Возможно, он считал бы иначе потом, когда сделался бы более зрелым человеком. Очень может быть.
А мы, пожалуй, вернемся к словам о том, чем были для тогдашних люден насмешливые стихи.
Кроме повода для войны, и распрь, и убийств, они бывали еще и весной, проращивающей травы и дающей овцам руно и скоту приплод. На весенних плясках, на праздниках компания парней и компания девушек обменивались в веселой перебранке такими четверостишиями, что иные из них, скажи их не на праздник и не в стихах, а просто так, были б прямо возмутительны; но это ведь вы можете услышать в любой деревне в это время и до сих пор. Попробуйте-ка, встаньте против них! Чего только не наговорят вам веселые девчонки: и лысый, и хромой, и дурак, и не ходи к нам на круг, все одно не дадим тебе ни одной, самой неказистой, не про вас такие, как мы, красавицы, а подайте нам молодого да кудрявого! И если вы такой же молодой и кудрявый, каким был Йиррин, когда ему говорили все это две тысячи лет назад, то отвечайте смело:
А если нет, тогда, конечно, лучше не ходить туда… А еще они бывали преступлением.
Кялгья, хулительная песня, сделанная в надлежащем размере и правильно исполненная, — за это можно было судить на сходе, но обычно до схода не дотягивали, а разбирались по-свойски, но при этом и побаивались — в таких песнях есть что-то, похожее на колдовство и на Темное колдовство.
Насмешливые же стихи, написанные в любом размере и хоть в две строки, но о людях, живущих в одном доме (не одни лишь родичи), если никто из них не проезжий гость, — это тоже ужебыло преступление. Так, можно, хотя это и дурно, обрюхатить троюродную сестру, — но не родную.
Это было не для схода. По закону это было подсудно домохозяину, кроме всей прочей власти над домочадцами, что у него есть, а в его воле было поступить как угодно — до смертоубийства самому или кому он повелит. Община-округа отдавала это дело ему, а дальше не вмешивалась. Возможно, потому, что это считалось не самым важным преступлением, а возможно, потому, что слишком междустенным, внутренним, своим.
Не знаю уж, право, — так ли часто это бывало, но наши предки любили в законах все предусмотреть, — так вот, не знаю, в скольких краях всего, но и в Хюдагбо, и в Эльясебо был закон, где говорилось, что после ни наказанному, ни его родне не полагается требовать и брать виры ни за смерть, ни за увечья.
Чтоб подтвердить это, нужно было только присягнуть с двумя (в Эльясебо с четырьмя) соприсяжниками при четырех домохозяевах-соседях, что все именно так и случилось, а стихи можно было и не приводить. Но присягали, конечно, еще реже. Только если родичи работника, или дружинника, жившего в кормлении, или мужа, если он жил (иль живет) у жениной родни, учиняли шум и домогательства, и пытались подать в суд за «незаконное нападение»… и так далее, и надобно было им заткнуть рот. У Йиррина не было родственников. Во всяком случае, родственников, которые стали бы учинять шум.
ПОВЕСТЬ О СИДАЛАНЕ
По утрам бани Эзехез работал у себя дома: Рият знала это и торопилась, чтобы застать главу могущественной семьи Претави, заправляющей Малым Советом (увы, не всею Кайяной), прежде чем он отправится куда-нибудь по делам или для встреч. Паланкин Прибрежной Колдуньи приостановился на выстуженной ветром-горняком улице, в то время как один из двух ее скороходов изъяснялся в арке ворот с незримым во тьме окошка привратником, прося гостеприимства и доступа в первый двор для паланкинщиков и свиты своей госпожи и сообщения почтенному казначею Малого Совета (одному из двух казначеев) о том, что Рият, кустодитор побережий, желала бы разговора с ним.
