Алракцитовое сердце. Том I (СИ) - Годвер Екатерина (читать книги без .txt) 📗
Деян собрался было спросить, что же оказалось худшим, но после недолгого раздумья решил, что лучше не надо.
– Мои охранники были, конечно, напуганы всем случившимся; они не знали, каких перемен ожидать и чего ожидать от тех перемен… Да я и сам не знал. – Голем помолчал. – Мной тогда руководило одно лишь желание – ни в чем не уподобляться отцу, однако начал я, как и он, с казней: перевешал всех, кто особо отличился в доносах или расправах над другими… Об управлении землей я имел представление чрезвычайно слабое, основанное только на давних бабкиных уроках да на тех немногих развлекательных сочинениях, которые в перерывах между колдовскими занятиями зачитал от корки до корки. Из них я сделал вывод – надо заметить, не лишенный смысла – что судьба и подданные обычно неблагосклонны к неопытным и слабым здоровьем юношам, вдруг обретшим власть: слетевшиеся на огонек «заботливые» родственники или «верные» слуги чаще всего убивают таких бедолаг еще до того, как те успеют обжиться в княжеских покоях. Поэтому до поры до времени я решил по-прежнему оставаться внизу и показывался только при необходимости. А наверх, к растерянным людям вышел он. – Голем указал на великана. – Не только как мои глаза, уши и руки. С того дня полуживой Джибанд исчез: его сменил дедов бастард, младший брат отца Джеб Ригич. О том, кто он на самом деле, знала лишь дюжина стражников, но и те, в сущности, мало что понимали. Для большинства в замке наша легенда была правдоподобней истинной правды: они не помнили деда, и полуживые были для них диковинной сказкой, не более. Хотя Джеб хорошо притворялся человеком, он не мог, к примеру, принимать прилюдно пищу – потому как вовсе не мог ее принимать, – но после отца такими странностями слуг было не удивить. Огромный же рост и неуязвимость лишь добавили ему в их глазах уважения. Кроме меня правду осознавал только отец, но, угрожая смертью, я вынудил его при свидетелях отречься от правления в мою пользу и признать Джеба братом, моим регентом и, в случае моей гибели, преемником. От потрясения отец совсем повредился умом, но смерти он боялся сильнее прежнего – и потому сделал все, как я велел, и подписал все нужные бумаги. Он прожил в заточении еще полвека и умер, состарившись, своею смертью: чародеи, лишенные возможности использовать силу, живут не дольше остальных людей. Чем держать скованным взаперти, справедливей и милосердней было бы убить его сразу – но я не решился… Не смог. После всего он все еще оставался мне отцом. Слишком многое связывало нас. Я чувствовал вину перед ним, перед другими… Прежде я сказал тебе, что он повредился умом сразу после смерти матери, до того, как вернулся в замок. Но даже если так – тогда его помешательство еще не было столь глубоким и опасным; он еще мог оправиться. Если бы не случай… Если бы не я. Я всего-то сделал глупость, сбежав из дому в трудную пору; тысячи трусливых мальчишек поступают так же, и все сходит им с рук; но мой злосчастный проступок исковеркал и оборвал множество жизней. Едва ли не каждая моя оплошность оборачивается бедой. Быть может, это судьба, рок... Твой друг-священник, назвавший меня «пропащим» проходимцем, верно, почувствовал это во мне. Вынужден признать – он был прав, твой преподобный Терош.
– Припоминаю, мы были с ним одни. Подслушивать нехорошо, ваша княжеская милость, – сказал Деян, подумав про себя, что Терош Хадем имел в виду совсем другое, чем посчитал чародей.
– Уж прости: привычка. – Голем развел руками. – Я заподозрил, что ему что-то может быть известно; откуда ж мне было знать, что и тебе он ничего не скажет, кроме личного… Дедовские шпионские штучки я изучил во всех подробностях, и не зря: после смещения отца они сослужили мне хорошую службу. Без помощи этих фокусов нас с Джебом рано или поздно все же сбросили бы в колодец. Я подслушивал все разговоры в замке, обнаруживая наши ошибки, корысть доверенных слуг или находя нежданных бескорыстных помощников. Но важнее было другое. Видишь ли… Главная беда любых советников не в подлости, а в глупости. И в невежестве. Честный дурак, который всей душой желает, чтоб все сделалось в лучшем виде, порой такого наговорит – хуже любого жулика. Нажалуются на него: болван, мол, неграмотный. Но жалобщики – того же поля ягоды: и дураков среди них, и подлецов предостаточно. Поэтому сколько доклады и жалобы ни читай – не поймешь ничего. Совсем иное дело, если послушать, как жалобщики промеж собой ругаются, о чем стряпчий с женой за ужином говорят… Мы с Джебом знали об управлении замком, землей и людьми меньше, чем кухаркины сыновья, но должны были в короткие сроки разобраться сами, не выказывая беспомощности. И мы разобрались. Подслушивать нехорошо – твоя правда, Деян, – но полезно. У многих правителей эта привычка в крови.
– Так дурость тоже у многих в крови – и что? – хмыкнул Деян. – Ну да я сам на слух и любопытство не жалуюсь, грешен, так что не мне тебя судить.
– Небеса благоволят молчаливым и внимательным. – Голем усмехнулся. – Даже со всеми ухищрениями наладить управление и укрепить власть после отцовских бесчинств было непросто. Одной слежкой дела не делались: виселица редко пустовала, а кое-кого мне даже пришлось устранить самому, скрытно, чтобы избежать смуты. Но за три года мы добились своего. Джеб стал для людей хорошим правителем; лучшим, чем в будущем я сам, потому как он всегда был добрее меня. – Голем вдруг повернулся к великану. – Многое произошло за следующий век, многое изменилось. Кроме нашей общей, у тебя была собственная жизнь, Джеб, которая нравилась тебе, – точнее сказать, мне нравилось думать, что она тебе нравится… По правде, мне мало что известно об этом: чаще всего я был далеко. Но многие мои и твои друзья знали, кто ты на самом деле, и все же ты был в их глазах человеком, потому как ты и был – человек. Бессмысленно и пытаться перечесть все, чем я тебе обязан. Я страшно виноват перед тобой за случившееся; виноват и в том, что мне невыносимо теперь говорить с тобой, видеть, что с тобой сталось… Ты, тешу себя надеждой, не так уж и несчастлив сейчас, но я – не знаю, смогу ли я свыкнуться со всем этим, чтобы помочь тебе пройти весь путь заново. Я быстро ко всему привыкаю, однако это… это… боюсь, все это слишком для меня одного. Но я постараюсь сделать для тебя все, что нужно; все, что смогу. Обещаю. Только не торопи… Не дави на меня, ладно?
– Спасибо, мастер, – громко сказал Джибанд, повернувшись, и от его неловкого движения затрещало что-то в стене. – Я тоже стараюсь тебя понять, мастер.
Чародей достал тряпицу, заменявшую ему платок, и промокнул лоб.
– Спасибо и тебе… Ты всегда был великодушен. Твой дух и силен, и крепок – под стать этому телу, и насколько смутны твои телесные чувства – настолько же смутно для тебя зло… Особенно когда это зло – я. Ты не должен выполнять мои приказы, Джеб, не должен следовать за мной, когда не хочешь. Ты сам по себе, ты свободен. И ты не должен больше звать меня мастером.
Деян бросил взгляд на оконцеа: наконец-то забрезжил рассвет. Огонь потух, и камни очага начали уже остывать; в хижине стало прохладно.
– Я не знаю, что есть зло. Но ты – мой мастер, – сказал Джибанд.
– Был когда-то; но это не важно. Теперь…
– Простите, что прерываю, господа: утро на дворе, – поспешил вмешаться Деян, пока чародей не ввязался в очередной тяжелый и бесполезный спор. – Я послушал бы еще, но пора заканчивать, Рибен. Ты пока не выглядишь достаточно здоровым, чтобы бередить себе душу сутками напролет.
– Мне…
– Тебе, тебе. – Деян не дал ему договорить. – Не ты ли недавно говорил, что твои самыи малые ошибки неизменно приводят к большим бедам? Зачем тогда торопишься совершить еще одну? Господь свидетель, я охотно выслушал бы тебя до конца, но лучше уж я дослушаю потом, чем если ты опять свалишься… Приводить тебя в чувство – та еще работенка, знаешь ли. Второй раз может и не получиться.
– Но ведь… Да, я понимаю. Ты прав. Наверное. – Чародей вздохнул. Голос его разом как-то выцвел. – Ты прав: хватит на сегодня. Еще будет время.
