Предатели Мира - Пекур Екатерина (читать книги полные TXT) 📗
Расслабляться нельзя. Я столько лет жила своим умом и своими силами — а уж если влипала в неприятности, то лишь оттого, что начинала слишком доверять другим.
В общем, чувства мои напоминали кипящий жир на сковороде, и я незаметно для себя всё-таки уснула, уже не имея сил ни на страх, ни на осторожнное прислушивание к тишине… я провалилась в темноту без сновидений, но если в этой темноте и было что-то связное, так это грёзы о плече под щекой… А потом и они меня оставили.
Вслед за тем утром пришли другие, и были они, пожалуй, даже счастливыми. Он скоро обнаружил, что ему не составляет труда подчинять своей воле прочих детей и даже ребят постарше. Нет, быть лидером он не стремился. Но в попытке выгородить для себя личное пространство пришлось удалить из этого пространства всех, кто на него претендовал. Ни у кого из школьных авторитетов (а учителя их негласно пестовали) не нашлось сил подчинить своенравного новичка. Более того, они сами отступали. В конце концов, жизнь даже в закрытой спецшколе оказалось для него куда комфортнее, чем та, которую он вёл до сих пор. К тому же, многие из его соучеников происходили из самых обычных Семей, что явно улучшало атмосферу классов и спальных комнат. Да и то сказать — дети почти всегда остаются детьми. Многие из них обладают изумительно оптимистичным взглядом на вещи и способны заражать этим взглядом окружающих. Именно там он впервые сравнил причины и следствия. Семьи и мировозрение своих товарищей.
Он учился изо всех сил. Завязав узлом куда более детские желания, он часами сидел над учебниками, занимался в спортзале, до исступления, до головной боли, и с каждым новым успехом, наградой, отличной оценкой повторял — вот теперь. Старший оценит, поймёт, признает его существование. Но ответом была тишина. Два месяца спустя он поймал себя на том, что всё свободное время (хотя его было немного) он проводит, слоняясь у сигнальных досок в общем холле, где иногда вывешивали объявления о приезде близких, а в прочее время он настороженно прислушивался к звукам из коридора — не сышатся ли знакомые, почти пугающие, твёрдые, как смерть, шаги. Но, поймав себя на этом, он почти нечеловеческим усилием запретил себе такое поведение. Ещё через два месяца эту странность засёк коварный психолог. «Ты никогда не звонишь домой. Никогда не интересуешься приездами. Скажи мне, неужели ты не скучаешь по дому, по отцу?» — ворковал холодный и остроглазый ворон в кресле напротив. Врать не имело смысла. «Скучаю, — ответил он, страшным напряжением воли пытаясь оставаться бесстрастным, — но знаю, что дома никого нет. Отец не может приходить, ведь он работает. Итак нет никакого смысла демонстрировать свои чувства». Через две недели в его личном расписании появились предметы из Расширенного курса. С этого дня всё отделение знало, что он — первый предендент на Высшую Школу…
Но ответом была тишина.
Выходные и короткие каникулы, когда прочих учеников забирали по домам, он проводил за книгами и занятиями. Учителей это не удивляло. Они знали. В их глазах он уже был блестящим курсантом Высшей со всеми вытекающими. И никем другим он быть вроде бы не мог. Не с его специфическими обстоятельствами. Впрочем, если бы в те дни кто-то спросил его, кем он действительно хочет быть, он бы не смог дать ответа. Он никогда об этом не задумывался. Единственная правда была — «я хочу, чтобы он меня уважал». Чтобы он признал его право голоса, так глупо и отчаянно заявленное накануне того самого утра (он набрался наглости закурить — но набрался и такта не втянуть в историю домашних хупара). Путь к такому уважению был один — вот он и шёл по нему. Пытался завоевать право быть собой. Профессия как таковая его интересовала — но не трогала. Будь отец математиком или философом, он стал бы лучшим в этих сферах. Так что нельзя сказать, чтоб учеником он был примерным. Лучшим — да. Но отнюдь не паинькой. А уж зажатая в зубах «контрабандная» сигарета — немой символ его «права на собственное мнение» — была достойна стать флагом и гербом неуживчивого ученика «Райникатты».
Он приехал восемь месяцев спустя. Вызванный бледным и встревоженным (он даже не смог этого скрыть) директором с урока психологии, мальчишка рванул с места, едва не порвав ботинки, и только в холле затормозил. Стал возле зеркала, причесался и поправил одежду, а потом спокойно вышёл на Малую площадь. Они встретились на садовой дорожке, и он исподлобья ловил выражение на единственно близком (и таком каменно-жутком) лице. В руке отца была копия его табеля и, наверное, психопрофиль… «Подтяни математику», — наконец сухо сказал он, словно негодуя, что ему нужно открывать рот по столь очевидному поводу, да и как мальчик вообще посмел выйти на эту встречу, если его дела столь плачевны — а потом он развернулся и медленно ушёл к основной аллее. Там его ждал серый мобиль без единого знака…
Он стоял посреди мокрого парка и ничего не видел. Ему страшно хотелось заплакать, но этого ни за что, никогда, ни ради чего! нельзя было допустить. И тогда он развернулся и медленно пошёл по дорожке, восстанавливая дыхание. Когда он вернулся под своды учебного корпуса, он был холоден и спокоен — точно так же, как холоден и спокоен бывал тот человек, которого только что увёз служебный мобиль.
Его дом был здесь, в «Райникатте». Ему было некуда и незачем возвращаться. И не к кому.
Четыре года и три месяца спустя он стал на шаг выше ростом и на ладонь шире в плечах, и уже давно никто не мог похвалиться, будто видел на его лице что-то, кроме каменного спокойствия или холодной улыбки. Он сдал экзамены (уж как сдал — это никого не касалось) и покинул пасмурную Школу «Райникaттa». Не моргая прошёл собеседование — и неделю спустя его торжественно допустили к присяге. Пути назад не было. С этого момента больше имело значения почему и ради чего он пришёл сюда — его жизнь, его будущее и даже его прошлое принадлежали Системе, но это казалось естественным ходом вещей, и таких, как он, смотрели с завистью. Будущая элита, будущие высшие офицеры КСН, по сути — единственная настоящая власть Мира. Всё это было его перспективой. На четыре долгих года его домом стал комплекс легендарной «Лайхарры», так же отличной от детской спецшколы, как спецназ Сантори отличается от мальчишек-хулиганов.
Теперь их учили не делить и вычитать. Их учили быть лидерами, палачами и искателями сути. Их плавили и дрессировали, выжигая всё лишнее и безжалостно отбраковывая тех, кто не подходил под строгие, непреложные и часто неожиданные требования Комитета. Звание выпускника «Лайхарры» давали, кажется, только тем, из кого теоретически можно было выростить будущего «гена». Что для этого не смог бы измыслить Сам Тень, было придумано педагогами Высшей Школы. Но он не останавливался. Остановиться он уже не мог. Он уже не представлял себя где-то вне Системы, вне опасного скольжения по тайнам, амбициям, интригам, вне касания разумов слишком опасных, чтобы хоть на миг ослабить внимание. Из них ковали элиту Комитета. Здесь тренер по дознанию мог оказаться большим гуманистом и философом, чем одержимый Верой историк. Впрочем, его педагогов интересовали даже не так знания, как умение абсолютно, безоговорочно, безэмоционально и мёртво владеть собой. Но это был как раз навык, без которого он бы развалился ещё на первом десятилетии своей жизни. Ещё до прихода в «Райникатту».
Что же до него — они больше почти не виделись. С момента, когда он стал курсантом Высшей Школы Комитета, их отношения определялись правилами иными, чем какие бы то ни было личные чувства или даже их отсутствие — он не мог видеться с такими людьми, когда ему вздумается. По правде говоря, вообще не мог — потому что за эти годы он стал абсолютно недоступен. Но это больше не имело значения — может, потому, что он повзрослел и перестал цепляться за страшную и смутную фигуру в собственных воспоминаниях, как за что-то хорошее.
Так началась взрослая жизнь. Потом ещё три года спецпрактики под рукой сурового да Хирро — они уже не отличались от полноценной работы. На первые же деньги он снял квартиру в Луарре и потом, два месяца сидя на воде и крекерах, на вторую и третью офицерскую зарплату купил себе пижонский «контровский» «лункер» — негласный, но обязательный символ независимости молодого следователя — и знак мощи его нового дома, третьего отдела.
