Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна (список книг TXT) 📗
– Пожалеет – после воротится, – буднично заметила Угляна. – Я ее тут к лавке не привяжу, а у Леденичей женихи, чай, не последние на свете. Такой девке жених завсегда найдется!
– Это правда! – с облегчением согласился Путим. – Хочешь – оставайся, а как надумаешь, воротишься. Угляна тут поучит тебя еще чему полезному. А жениха мы тебе хоть через год найдем, ты ведь не перестарок у нас.
Бебреница повздыхала, но тоже согласилась на такой выход. Ее очень волновала судьба беспутной Веснавки, которой отказ Младины давал возможность все же обрести новую долю. Хоть она и вырастила их обеих, но ведь Веснавка была ее родной кровиночкой, первой дочкой, а из-за пережитых той несчастий мать только сильнее ее полюбила. Младина же теперь казалась ей какой-то замкнутой, отстраненной, чужой. Как ее истинная мать Угляна…
***
Через несколько дней Леденичи приехали за невестами, и им вывели ровно столько девок, на сколько и договаривались. Дома леденичские большухи рассудили, что вдова – пара вдовцу, и руку Веснавки, замкнутой, но покорной, возле печи вручили Дреману. А сияющая, как полная луна, Домашка встала на свадебном рушнике рядом с Данемилом. Сперва он огорчился, прослышав о том, что обещанная ему Младина ушла в лес к волхвите, но справился с собой и со временем все больше любил свою здоровую, красивую, трудолюбивую жену. Имя Вышезара в роду Леденичей больше никогда не давали, но первого сына Данемил назвал Братояром – в память о том весеннем поединке, который выиграл как «брат Ярилы». Будиловичи таки созвали сежанское вече и били челом старейшине уже на Леденичей, чей сын навел на них «волков», но вече единогласно решило: сбежав в лес, парень оторвал себя от рода и род за него не в ответе. На том и кончилось.
Глава 6
Однажды Младина проснулась с ощущением близости чего-то огромного. Открыла глаза, вскинулась – эта близость ощущалась почти телесно, так и казалось, что рядом с ее лежанкой затаилось какое-то чудовище, такое большущее, что его не окинуть и взглядом… Мамонт подземельный какой-нибудь. Но в избушке все было как всегда, и она осознала: это огромное находится у нее внутри. Вернее, в Нави, куда у нее внутри вдруг открылось оконце. Но сейчас это оконце превратилось в распахнутые ворота, и в них шла… Шла она, звездная бездна. Снаружи дул пронизывающий ветер, мокрый снег густо валил на черные ветки, рыже-бурые груды опавшей листвы, яркую зелень елей. Облачное небо склонилось к самой земле, будто прогибаясь под поступью Ледяной Невесты. Она пришла, а значит, наступила зима. Было трудно и страшно дышать – Младина боялась, что одним вдохом втянет в себя весь зримый мир. Торопливо одевшись, она вышла из избушки и присела на завалинке, глядя на лес, засыпаемый белым пухом из крыльев Марениных лебедей. Было еще слишком тепло и сыро, снег не ляжет, но в нем Марена-Зимодара вошла в земной мир, чтобы подчинить его себе.
На воздухе Младине стало легче. Теперь она дышала полной грудью, ощущая невероятную силу – казалось, каждая ветка в лесу вливала свою кровь в ее жилы. И в то же время непонятное чувство заставляло ее с тоской поднимать глаза к небесам, сердце сжималось от печали. Он уснул… И теперь будет спать до самой весны, до Ладиного дня. Она молода, сильна и прекрасна, но он этого не увидит… Душу заливала горечь разлуки, сожаление о том, что летом, пока он был рядом, она так мало думала о нем. А Хорт вдруг встал перед глазами как живой; Младина невольно поднялась, огляделась, будто услышала зов. Ждать было больше невозможно; сказали бы ей сейчас, указывая на присыпанный снегом лес: «Иди, он в той стороне», – она встала бы и пошла, не спрашивая даже, долго ли придется идти.
Однако и сон Перуна означал великое благо для Всемирья. Еще раз повернулось колесо кологода, готовясь к обновлению. И Младина тем сильнее ощущала свое родство с миром, который сейчас кутался в белую рубаху умирающего, дабы вскоре вновь оказаться в белых пеленах новорожденного, что сама переживала нечто очень похожее.
– Сидеть нечего, надо за дело приниматься, – сказала ей Угляна вечером того же дня, когда Путим и Бебреница как пришли, так и ушли вдвоем. – Ты ведь ко мне вселилась учиться не избу мести. Раз привели тебя, значит, пора.
Младина больше не спрашивала, кто эти, которые «привели» и о которых Угляна упоминала так уклончиво. Начала привыкать.
– У тебя есть чур-вещун, – начала рассказывать Угляна, усевшись напротив. – Оно по всему видно. Раз вилы с тобой говорят, то без чура тут никак обойтись не могло.
– Но у всех есть…
– Тут о другом речь. Чуром-вещуном зовут навя, который тебя избрал и желает тебе помогать и наставлять. Без такого помощника волхву в Навьем мире делать нечего. И не мы их находим, а они нас находят. Бывает, дитя еще не родилось, а чур-вещун его из Нави уже высмотрел. Иные рано сказываться начинают: ребенку три года всего, а с ним уже говорит кто-то, и он говорит с кем-то, кого больше не видит никто… И у тебя такой есть, только ты его еще не знаешь. А пора познакомиться!
У Младины забилось сердце. Познакомиться… увидеть и услышать дух, голос давно умершего предка, пожелавшего помогать ей.
– Зверя-мать свою ты уже знаешь, – продолжала Угляна, и Младине не составило труда догадаться, что ведунья говорит о белой волчице. – Пора и с чуром повидаться. Завтра с утра ничего не ешь и не разговаривай больше со мной сегодня. Что будет нужно, я тебе сама все объясню.
Следующим вечером выяснилось, что для свидания с чуром-вещуном нужно прежде всего закрыть глаза. Угляна разожгла в очаге костерок из можжевеловых ветвей – дым от можжевельника привлекает навей и игрецов. Потом расстелила на полу возле печи серое шерстяное одеяльце, на него простынку из тонкого беленого льна и велела Младине сесть.
– В этом тебя принесли, – обронила она.
И Младина поняла, что шестнадцать лет назад ее, неразумного новорожденного младенца, Волчья Мать принесла сюда именно в этой пеленке и одеяльце. Угляна сохранила их; после многолетнего лежания в укладке они источали полынный запах. А она, Младина, вновь вошла в свои детские пелены, чтобы заново родиться уже волхвой.
– Косу распусти, – велела Угляна.
Младина расплела косу и тщательно расчесала волосы. Когда она сидела на полу, они укрывали ее почти целиком, еще волнистые после плетения. Наверное, сейчас она похожа на кикимору, одетую только в украденную сорочку и свои волосы, подумала Младина и едва удержалась, чтобы не рассмеяться. От голода и молчания в течение суток она уже пришла в странноватое состояние, будто душа готова от легчайшего дуновения вылететь из тела – неведомо куда. Тем временем Угляна поставила перед ней широкую глиняную чашу, которую употребляла для гадания, и налила туда воды. Потом платком завязала Младине глаза и бросила на колени что-то мягкое:
– Вот этим голову накрой.
Младина пощупала – под пальцами был длинный ворс волчьего меха, его толстые шерстинки. Пробрала сильная дрожь. Ведь Угляна говорила, что кроме пеленок она была завернута в кусок волчьей шкуры! Кусок был длиной в пару локтей – как раз младенца завернуть. Это он, тот самый… Сбросив эту шкурку шестнадцать лет назад, она из волчонка стала ребенком, дочерью Заломичей. И вот шкурка вернулась, чтобы она, надев ее, сама вернулась в свой истинный род. Уже отгороженная от обычного мира, с этим обрывком шкуры на коленях, Младина ощутила, как проваливается сквозь толщу времени на шестнадцать лет назад – когда она еще неосознанно помнила лицо, руки, голос, запах своей матери… своей родной матери…
– Опусти руку и води по воде кругами, – доносился до нее приглушенный голос ведуньи. – И следи за рукой, будто идешь за ней, понимаешь?
Младина молча кивнула: ей было отлично понятно, как можно следить за рукой, если даже глаза у тебя завязаны и крепко закрыты.
– Духи дивии, духи навии! – заговорил едва узнаваемый голос Угляны, долетавший в ее темноту из неведомых далей. – Собирайтеся, снаряжайтеся, со всех сторон ко мне солетайтеся! С ветра буйного, с листа желтого, с леса стоячего, с облака ходячего! С медведя черного, с волка серого, с сокола сизого, с лебедя белого! Мать-Земля, расступись! Чур-вещун, появись!
