Трон Знания. Книга 1 (СИ) - Рауф Такаббир "Такаббир" (книги бесплатно полные версии txt) 📗
Пробрал Хлыста мандраж – какой гроб, какая крышка, когда на лавках ребятёнки сидят и глазенками зыркают? Дочурке годик, одному сынишке – два, второму – семь. А с ними-то что делать?
А тут, в конце зимы, Анатан к Лабичи в гости нагрянул. Пришел к брату и Хлыст. Поведал Анатану о беде. А тот уж объяснил, с чем этот «климат» едят, и для примера сравнил Порубежье с Лэтэей.
И вот тогда засела, как заноза, мысль: уйти с семьей в ту самую Лэтэю. Там лес – за жизнь не обойдешь. Воздух – не надышишься. Вода – Божья слеза. Белки сами на плечи запрыгивают, лоси с ладошек соль едят. Не край, а рай. А в раю грех помирать.
Хлыст поделился задумкой с Ташей. Жена засветилась. Даже доски на щепы распустила. И в самый лютый мороз затрещала печка жарким огнем.
По весне Хлыст уволился с прииска. Получил три мора, почесал затылок. С таким богатством даже на дорогу харчей не купишь. Задумал дом продать, но кому он нужен. В «Горном» вон их сколько – убогих и брошенных.
Хлыст кинулся к Лабичи, но на полпути совесть остановила. У брата своих детишек трое. И к Анатану не пойдешь. У него жена, как кремень – чуть что не так, искрами сыплет.
Бес попутал. Иначе никак не назовешь бредовую идею обокрасть магазин в Рисковом. Покумекай же хорошенько, всё по полочкам разложи и орудуй! Нет же! Бес набросил удавку и поволок. А там хозяин в подвале весы чинил. А тут пацан бате ужин принес. А снаружи дружок на велосипеде дожидался. Да как нажмет на гудок, да как помчит по улице. Хлыст вместо того, чтобы сбежать, с перепугу за ним погнался.
Как взяли с кольцом колбасы за пазухой (больше украсть не успел) и тремя трупами на шее, так и навесили двадцать лет работ в каменоломне без права переписки и свиданий.
Четыре года под нескончаемый грохот камнедробилки Хлыст каждое утро жену хоронил, весь день долю своих детишек оплакивал, а ночью жену воскрешал, чтобы наутро вновь похоронить. А в лагере смертников ни разу о семье не вспомнил – адский холод вмиг вытравил память, как керосин блоху. И когда Лабичи вытащил его из горного котла и сказал, что с Ташей и детишками все в порядке, Хлыст не сразу сообразил, о ком брат говорит.
Долгожданная встреча с женой прибила всю радость, как ливень траву. За четыре года наливное яблочко в сухой стручок фасоли превратилось – в чем только дух держится? И вновь закололи занозой думы о Лэтэе.
Хлыст попросил Ташу потерпеть еще чуток, ринулся на заброшенный прииск алмазы искать. Алмазы не нашел, зато набрел на таких же беглых, как он сам. Правда, из лагеря смертников один Оса был. Повезло мужику. Необычайно повезло. Когда река подхватила его, протащила по камням и сбросила с водопадом, он зацепился страховочным тросом за выступ и повис. За неделю от стужи голос в скрип несмазанной телеги превратился, от голода живот к спине прилип. И подфартило же выродку – мимо Лабичи проходил.
Интересно, брат сорвался с тропы или сам спрыгнул? Теперь уж никто не узнает. Слишком душевный был человек. Всех жалел: и преступников, и калек, и вдов, и детишек-сирот. С каждым куском хлеба делился. Даже братве в горный провал еще задолго до освобождения Хлыста харчи приносил. С такой душой нельзя грешить. Душа, в конце концов, взбунтуется. Вот и не выдержал братишка. Или сорвался?
Хлыст вытер ребром ладони слезящиеся от дыма глаза. Окинул взором окутанный сумраком горный провал, посмотрел через плечо на лачуги – зыбкие и шаткие в бликах огня. В одной из них, под гнилой крышей, на ворохе рваных одеял и грязных тюфяков он обнимал худенькие плечи Таши, утыкался носом в ее мягкие кудряшки, вдыхал запах родимого дома и забывал, что собственными руками сломал свою жизнь и выбросил ее как мусор.
Прошло-то всего десять дней пустых ожиданий, а словно десять лет отсидел. Жердяй капал на мозги, мол, баба нашла замену беглому душегубцу, валяется с хахалем на перинке и в ус не дует, что муженек скоро замазку с лачуг жрать будет. Потешается, гнида. Да только замазкой давиться будут все – во время шторма унесло единственные сети, а харчей осталось впритык.
Каторжникам урезали пайку втрое. Они еле ползали на карачках и последние ночи лежали пластом. Братва заглядывала друг другу в плошки и подымала хай, если у кого-то баланда была выше метки. Кто-то даже порадовался, что Бурнус, ненасытный упырь, погнавшись за пацаном, ухнул вместе с ним с обрыва. И лишь Оса бросал колкие взгляды (подозревает, тварь, что с Бурнусом не все чисто) и молчал. Вот и сейчас, поворошив хворостиной угли, покосился на Хлыста, как лошадь на придорожный пень, завалился на спину и уставился в черное небо. Его невысказанное подозрение напрягало сильнее, чем урчание в животе и лопнувшая на пятке мозоль.
– Таша, видать, заболела, – промолвил Хлыст. Поерзал тощим задом по камешкам. – Смотаюсь-ка я в Горный.
– Яйца на мозги давят? – проскрипел Оса, глядя в небо.
Хлыст хотел отрезать, но решил, что раздоры сейчас ни к чему. Взял с земли кнут, принялся обвивать рукоять крученой веревкой.
– Харчи заберу, а то сядем на голодный паек.
Сказать-то сказал и приуныл. Чтобы никто не заподозрил, откуда у Таши деньги и зачем ей столько еды, она сновала по всем селениям Бездольного Узла, кроме «Рискового», само собой. Там крупу купит, там – масло, а там хлебного вина у подпольщика возьмет. Если Таша слегла, забирать будет нечего.
– Ну, сядем. Что с того? – отозвался Оса.
– Оно, конечно, ерунда – нам не привыкать. Да только не сегодня-завтра каторжники сдохнут. Кого на добычу поставишь? Или сам в колодец полезешь?
– Иди. Но знай, если твой дружок или твоя баба снюхались со стражами, у нас с тобой одна дорога – обратно к смертникам. А там я порву тебя на шматки. Усек? А если свалить надумал… – проговорил Оса и умолк.
Хлыст горько усмехнулся:
– Если б было куда, давно бы свалил.
Оса заложил руки за голову:
– Иди.
Хлыст поднялся, засунул кнут за пояс штанов, одернул рубаху, торчащую колом от грязи и пота, и побрел Пижона будить. А растолкав, попросил у него алый платочек, тот самый, что на тощей шее красовался. Таша всякий раз вздыхала: мол, ей бы такой.
Пижон выслушал просьбу и форсу напустил. Видите ли, вещица дорогая, с богатея снятая. Тогда стянул Хлыст сапоги – от них, треклятых, ноги огнем горели – и поставил их перед наглой мордой. Пижон пощупал кожу, голенище помял, даже зачем-то носок лизнул и развязал платочек.
Задолго до рассвета Хлыст дотопал до Великкамня. Пересечь бы долину, пока внизу туман серебрится, а сверху темень, хоть глаз выколи. Так нет же, одолели сомнения. Стало боязно. Воля-то легкокрылая – вспорхнет, и не поймаешь. Хотя после прихода Анатана много воды утекло. Верхогляд и сторожевые ничего подозрительного не замечали. И Таша дважды приходила. А тут не пришла. Заболела она. Как пить дать, заболела! А если заболела… Ну, придет он домой, посмотрит на нее, на страдалицу, а дальше? На детишек даже взглянуть нельзя. А ну как проболтаются кому ненароком.
Конечно, можно взять сапфиры, рвануть в Партикурам или еще дальше – в Бойвард – и начать новую жизнь. Только он жить разучился. Это ж надо притворяться, что всех и вся простил. Трудно прикидываться невинной овечкой, когда внутри матерый волк сидит. Сидит и точит зубы о могильный камень безвременно усопшей души. Как же простить тех, кто спал, жрал и харил баб, пока он загибался?
Или все-таки свалить всем семейством в Лэтэю? Затеряться в тайге и отыграться на сохатых да белках. Тогда на кой черт ему двадцать сапфиров?
Или отдать их Таше – пусть уйдет с детьми, куда глаза глядят – и вернуться к браткам? С братками хорошо, с ними не надо притворяться и прощать.
Запутался Хлыст. До самого рассвета ходил взад-вперед – три шага туда, три шага обратно, как в камере-одиночке. А когда взошло солнце, решил все-таки наведаться в Горный, пробить что к чему, а там уж посмотреть, куда ветер подует.
Откопал сапфиры, спрятанные подле Великкамня, замотал их в алый платочек, засунул в глубокий карман штанов, недавно заштопанный Ташей, и побежал через долину к горам, покрытым мхом и лишайником.
