Клад - Маслюков Валентин Сергеевич (серия книг .txt) 📗
– А я верю, что Миха честный и преданный высшему благу человек! – запальчиво продолжала Золотинка, отвергая невысказанный упрек. – Верю! – воскликнула она со страстью и запнулась. – Верю… – помолчав, проговорила она не так рьяно. – Как бы там ни было, я останусь с Михой до конца. Что бы там ни было…
Сомкнув губы, Золотинка смешалась. Возбужденная совесть подсказывала ей, что последним, излишним уже замечанием, не замечанием даже, одной лишь упавшей, дрогнувшей интонацией она нарушила данное Михе слово.
Но волшебник не уничтожил ее презрительным взглядом из-под бровей, а сокрушил иначе – великодушием.
– Я пригласил сюда эту э… юницу с благородным сердцем и чистой душой, – громыхнул он, решительно размыкая сложенные на груди руки, – эту… необыкновенно талантливую деву, – не оставляющий сомнений жест от груди, где подразумевалось сердце, в сторону Золотинки, раскрытая для дружества ладонь. – Я пригласил ее на волшебное действо, потому что испытываю бескорыстную радость, сознавая… Все, что теснится здесь, – изгибая кисть, он покрутил вкруг сверкающей лысины. Солнце ударило тут всей своей ярой силой вдоль покоя, поток пылающей пыли из круглого окна зацепил волшебника и заставил Золотинку зажмуриться. – Все сокровища мысли… добытые э… десятилетиями тяжкого труда…
– И еще один вопрос, – перебила Анюта, воспользовавшись заминкой, которая понадобилась Михе, чтобы подыскать достаточно витиеватое продолжение. – Еще один вопрос, если будет позволено. Досточтимый Миха сообщил нам устами младенца, что отец не епископ. Меня занимает, кто же тогда отец?
– Возражаю! – едва позволив Анюте договорить, громыхнул Миха и вскинул руку с предостерегающе расставленной пятерней. – Двояко я возражаю – в двойном отношении и дважды! И я буду возражать, уповая на беспристрастие уважаемых судей обеих концов, буду возражать, пока не докажу, что в самой постановке вопроса товарища Анюты заложено ошибочное предположение…
Внимание, с каким слушали поначалу волшебника, расстроилось, когда он начал углубляться в дебри ораторских красот. Гомон нарастал. И не похоже, чтобы это мешало оратору, он развивал посылки и переходил к следствиям, не давая Анюте заговорить и, кажется, нисколько не страдал от всеобщей неразберихи. Действительное затруднение для оратора представляли только ограниченные размеры закутка, где он имел возможность расхаживать, не опасаясь отдавить курникам ноги. Последнего Миха остерегался и проявлял замечательную для столь основательного человека уклончивость.
– …Предстательством святого Лухно! – раскатывал громыхающий голос Миха, указуя пальцем в поток воспаленной солнцем пыли.
– Несомненно. Только управление столичной Казенной палаты, – говорил в это время со скамьи курников склонившемуся к нему голове судья Жекула – мужчина в темных одеждах и с серым лицом. Долголетняя привычка прятать руки под покровом судейского плаща не изменила ему и сейчас на скамье зрителей – он глубоко задвинул руки в широкие складки одежды и сложил их на груди, отклоняя таким образом возможное обвинение в пристрастии к хватательным движениям.
– Спросите у меня, – рассуждала Купава, прилаживая младенца к груди. Малыш терзал сосок ищущим ротиком… и зачмокал, жмурясь от удовольствия. – Почему бы им у меня не спросить? – недоумевала Купава.
– …И разумеется, именным повелением великого государя. Все остальное сомнительно. Но я прекрасно понимаю ваше положение, досточтимый Репех…
– …Отказываюсь вступать в область предположений и повторяю без колебаний: отказываюсь!
– А я не буду стоять за углом! Я-то стоять за углом не буду! – неистовствовал зычный голос, принимая за большую обиду неизвестно кем высказанное подозрение в пристрастии к углам.
– Представляют себе святого вроде расторопного приказчика…
– И по носу!
– …Совесть которого обременяет слишком большая семья!
– За них ведь стоит деревня, мужичье, вот кто, остолоп ты чертовый!
– …С таким народом! Да пропади они все пропадом!
– …Отойди от меня!
– Козел!
На скамьях повскакивали, силясь перекричать друг друга. Прямые оскорбления и угрозы с обеих сторон не возымели еще рокового действия, потому лишь, что никто никого не слушал и не слышал, изощренные ругательства и брань, извергаемая судорожными губами, пропадали втуне, не достигая противника, который едва различал собственный голос и уже потерял способность отличать чужую брань от своей.
Бледен и нем, городской голова быстро шнырял глазами по перекошенным рожам сограждан и утешался, кажется, только той мыслью, что своевременным распоряжением он не допустил в земское собрание оружия.
Сделайте что-нибудь! – он не сказал это, а только развел руками. Похоже, Анюта разобрала значение обращенного к ней призыва. Она ответила мало обнадеживающей гримасой.
Миха Лунь продолжал свое – самозабвенно витийствовал, пренебрегая невменяемым состоянием слушателей, и тем самым вносил посильную лепту во всеобщее безобразие. Пугливо потупившись, мелкими шажочками продвигался вокруг стола Кудай, собирал рассыпавшиеся уголья и паковал сундучок с волшебными принадлежностями. Потом он вытащил из-под стола кошель с восьмьюдесятью червонцами в готовой монете и бочком-бочком, униженно сутулясь, начал пробираться в сторону Золотинки, с очевидным намерением покинуть неподходящий для слабосильного человека вертеп. Примечательно, что витийствующий Миха Лунь нимало не замечал прозрачных поползновений ученика. В тот ответственный миг, когда Золотинка посторонилась, чтобы освободить дорогу через скамью, а Кудай как раз примеривался к препятствию, не выказывая при этом чрезмерной самонадеянности, Миха Лунь обратил к ним теневую сторону своей сверкающей лысины.
И потому, захваченный врасплох, волшебник только лишь вздрогнул жирной спиной и ляжками, когда раздался короткий стук. Вот что произошло: вскарабкавшись на первую из двух преграждавших ему путь скамей, Кудай весь с головы до ног, включая заветный кошель в руках, окунулся в пыльный поток солнечных лучей – в этот роковой для Кудая час солнце достигло запада. Скрюченное паучье тело ученика в неестественно вздутом на плечах полукафтанье, из которого торчали как попало тонкие конечности, отбросило несуразную, дважды изломленную скамьями тень. И волшебница Анюта, выхватив из-под полы кочергу, взмахнула этим кривым орудием над головой Золотинки – та успела шарахнуться – и с невнятным, похожим на выдох заклятием на устах обрушила кочергу в средоточие паучьей тени, в самую ее кляксу. По пустой скамье, в тень! Полетала старая ржавчина и ошметки копоти.
Отвратительно содрогнувшись, Кудай сдавленно вскрикнул. Другой без малейшей задержки удар по скамье произвел в Кудае чудовищные разрушения, видно, тень была чудодейственно связана с естеством – ученик волшебника лопнул, как раздавленный стручок. По кистям рук, вокруг головы по черепу треснула кожа, вздулась лохмотьями, обнажая нечто омерзительное; в безобразно разинутой пасти раздавленного растительного существа что-то пукнуло, обозначая собой стон, плюхнулся на пол мешок с монетами…
Болезненный ток ужаса пронзил собрание от края до края. Сверкнув зубами, обернулся Миха Лунь, лицо его исказилось, высоко над головой вскинулся Асакон; третий раз поразила Анюта паучью тень – Асакон вспыхнул, противодействуя, мигнул с усилием и потух вопреки побудительным проклятиям хозяина. Кудайка развалился совсем, распался, роняя ошметки кожи и одежды, вместо него, жалко согнувшись и обхватив голову со всклокоченными грязно-серыми волосами, очутилась пред изумленными взорами тощая, крикливо наряженная старуха.
В отчаянии Миха Лунь хлопнул по столу, не жалея собственных пальцев, пристукнул изменивший ему Асакон – проскочила искра.
Анюта тяжело дышала, сжимая обеими руками кочергу. Капюшон ее сбился, высвободив буйную поросль волос.
Курники и законники молчали, забыв распри.
– Разверните ее ко мне! – молвил голова Репех, указывая на оборотня.
Старуха мелко тряслась, пытаясь укрыть лицо. Понадобилась некоторая ловкость и настойчивость со стороны взявшихся за дело законников, чтобы выставить ее на общее обозрение. Желтое с безжизненными белыми и темными пятнами личико старухи так явственно напоминало только что исчезнувшего Кудая… и этот остренький носик.
