Урман - Чешко Федор Федорович (книги бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
Всю дорогу волхв был молчалив, малоразговорчив и скорбен, словно бы кого из ближних родичей потерял. Мечник даже спросил: «В семье-то все ладно?» А хранильник грустно улыбнулся и ответил невразумительно: «Это смотря по тому, что звать семьей!»
Вот и все их беседы со вчерашнего вечера до нынешнего полудня. Не больно много, как для близких друзей.
Отряд струился сквозь редеющий лес извивистым тихим змием. Белоконь ехал в головах вервеницы идущих след в след воинов. Чтобы добраться до него, Кудеславу (который держался в самом хвосте ради понукания отстающих) пришлось едва ли не бегом обгонять почти всех сородичей.
Обогнал.
Добрался.
Довольно долго шел рядом с рысящим Беляном, втихомолку рассматривая волхва.
Хранильник казался усталым. Он сутулился в седле, топил голову меж вздернутых плеч, будто недужный ворон — это если бывают вороны белые-белые, как свежевыпавший снег. Заткнутые за опояску усы провисли смешными петлями; в бороде да волосах волхва запутались сучки и прошлогодние трухлявые листья — видать, нацеплял с тянущихся поперек тропы веток и, видать, вовсе не замечал, что эти самые ветки рвут волосы и задевают лицо.
День выдался яркий, веселый; прозрачные по весеннему малолистью древесные вершины роняли на конский круп, на голову и прикрытую горностаевым полушубком спину волхва скользящее месиво горячих бликов да прихотливых черных теней, похожих на наузное ведовское плетенье. Казалось, будто бы это не Белоконь едет по лесу, а сам лес плывет-обтекает волхва. Наваждение…
Мечник решился наконец окликнуть хранильни-ка — тот будто и не слыхал. Кудеслав позвал еще раз (громче, настойчивей); тронул старика за колено. Лишь тогда Белоконь, даже не скосившись в Мечникову сторону, произнес:
— Да слышу я, слышу! Говори уж, дониматель, чего тебе?
Мечнику как-то сразу расхотелось делиться с раздраженным волхвом сокровенными опасениями. «Дониматель» — надо же! Собственной, что ли, досады мало Кудеславу, чтоб еще и чужую на себя принимать?!
Белоконь, мгновенно угадав перемену в его настроении, выпрямился и провел ладонью по лицу, словно бы смахивая угрюмость. А потом сказал — привычно, по-доброму:
— Извини. Мысли, понимаешь ли, одолели — да такие, что впору с размаху головою о дуб. Ну, так чего тебе? Говори уж…
И Мечник заговорил. То и дело приподнимаясь на цыпочки, к самому уху клонящегося с седла Белоко-ня, опасливо зыркая на вышагивающих позади них оружных родовичей, он глухим срывающимся полушепотом рассказывал хранильнику о своих да о Яромировых догадках про то, кто на самом деле мог отбить челны с общинным товаром. Кто и зачем.
Волхв слушал не перебивая; выслушав, сказал неожиданно спокойно и громко:
— Ты не шепчи. И не озирайся. Нынче за этакими разговорами можно не бояться лишних ушей. Разве что при слобожанах от подобных речей лучше воздерживаться, так они (благодарение богам!) в самом хвосте волокутся, ото всех на отшибе…
— Почему можно не опасаться лишних ушей? — недоуменно вскинул брови Кудеслав.
— Ну, хотя бы потому, что ничего особо нового я от тебя не услышал.
— Ты, что ли, с Яромиром уже успел?..
— С ним, — кивнул хранильник. — И не только. Прежде старейшины вашего мне Лисовин успел поведать о своих заподозрениях. А чуть позже — Божен. Да чего там — даже Кощей лопотал что-то вроде того, о чем и ты сейчас говорил. Люди — они не слепые, и многие из них не глупее вас с Яромиром. Поверь: особенно среди тех, кто был на челнах, хватает таких, которые еще не дошли до истины лишь потому, что боятся связать все воедино — как ты недавно. По справедливости, дурня Кудлая не ругать — благодарствовать ему нужно за сотворенную глупость. Кабы не свара с мокшей, ваши бы принялись отыскивать виноватых. А это страшно, это очень страшно, когда меж своими… Ты небось уже на себе почувствовал, каковы бывают такие поиски, — Яромир говорил, будто тот же Кудлай приметил, что тебя вороги щадили…
— Приметил, — буркнул Мечник. — Это он верно приметил — щадили. Никак не пойму: с чего бы?
Белоконь ощерился:
— Да что тут понимать?.. Возьмись за стремя — и разговаривать будет легче, и идти… Что, спрашиваю, тут понимать-то?! Больно редкая ты птица для наших краев, чтобы тобою бросаться. Ежели тебя на свою сторону заиметь, тобою можно вершить большие дела. Ты один двадцатерых стоишь… Ан вру — больше твоя цена, потому как одним человеком управить куда проще, нежели двадцатью. Да еще и Волку ты приглянулся…
Хранильник умолк.
Тропа, перевалив невысокую лесистую гриву, выстелилась под уклон. Ноги будто собственной волей ускорили шаг; где-то позади вспыхнула перебранка: мужик, которому Кудеслав велел помимо оружия нести липовую корчажку, набитую клочьями облезлого меха (зачем бы это?), споткнулся и едва не всадил рогатину в спину идущего перед ним.
Мечник приостановился: не вмешаться ли? Нет, вроде сами угомонились.
И тут Белоконь вдруг сказал — глухо, словно бы изо всех сил сдерживая что-то рвущееся из груди (может быть, рыдания, а может — яростный вопль):
— Ты заметил, что словцо «изверг» мало-помалу утрачивает изначальный смысл, что становится оно просто-напросто бранью? Отойдут в Навьи еще сколько-то поколений, и слово это станет означать человека, который добиваясь своего, перешагивает через все — через жалость, кровь, через смертные муки собственных же родовичей…
— Что это ты вдруг?! — Кудеслав бегом догнал хранильникова жеребца и вновь схватился за стремя. — Ты не от Глуздыря ли подцепил эту хворь — доискиваться смысла, упрятанного во всяких-разных словах?
Старый волхв резко перегнулся с седла и вцепился побелевшими пальцами в бронное Мечниково плечо.
— Ты лучше вот о чем думай, — прохрипел Белоконь. — Ежели извергов ваших — слободских да вольноживущих — вывести с гадючьей их затеей на чистую воду, быть внутриобщинной распре. Тяжкой распре, кровавой, от которой корень племени вовсе усохнуть может. А если не уличить их злоумышления, то быть общине под рукою Волкова родителя — это то есть не быть вашей общине. Во всяком случае, не быть ей такою, как прежде. Общиной не быть. А еще хуже то, что все равно не миновать вам чьей-то руки над собою. Не хазары подомнут, так ильменцы или поднепровские племена — в тамошних краях нынче творятся дела наподобье затеи «старейшины над старейшинами». Так уж, может, лучше бы хоть какие ни есть, а свои, Вяткова корня?
Вот тут-то Мечник испугался по-настоящему — впервые за все эти богатые страшными событьями дни. Ни одна из случившихся бед ни в какое сравнение не шла с безысходным отчаяньем, выплеснувшимся из помутневшей черноты волхвовых глаз.
Мордовский град стоял посреди обширной приречной луговины — плоской, будто скобленый стол. Родовое обиталище мокши виделось точнейшим подобием града вятичей. Разве что здешний частокол казался пониже, а земляной подошвенный вал — ухоженнее и круче. Да еще дозорная вышка у мордвы была целехонька — торчала себе в безоблачное ясное небо, как древняя посеревшая кость.
Конечно же, мокшане, уцелевшие в неудачной попытке отмщения за гибель сородичей-рыбаков, успели к своему жилью прежде вятичского отряда.
Град был настороже. Ворота оказались закрытыми; на вершине частокола жидко поблескивало отточенное железо и изредка мелькало что-то темное — очевидно, головы наименее осторожных. А когда один из родовичей Кудеслава сдуру сунулся на открытое место, в воздухе сердитыми шмелями запели мордовские стрелы. Хвала богам, у опрометчивого дурня все же хватило ума вовремя рухнуть в сырую луговую траву (восторженный вой и улюлюканье на мокшанском тыне) и тихонько, ползком убраться назад — под защиту деревьев.
Хоронясь близ опушки, Кудеславовы родовичи рассматривали обиталище мокшанского племени. Как-то вдруг до мужиков начало доходить, что маловато их для приступа этакой твердыни. Твердыня, правда, была не ахти как грозна — не грозней собственной, которую та же мокша вчера едва не захватила, — но уж если человек начинает сомневаться в себе, то усомниться в других ему в голову не приходит. Это даже если человек таков, как Велимир.
